УЧЕБНО-МЕТОДИЧЕСКОЕ ПОСОБИЕ
Лекция 2. ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА 1918 –
1920 гг. КАК ПОЛИТИЧЕСКИЙ КОНФЛИКТ В РАЗВИТИИ РОССИЙСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ
Эпиграфом к данной лекции вполне можно было
бы использовать положение из опубликованного в 1922 г. курса
лекций С.С. Каменева «Очередные военные задачи». Анализируя
операции Красной армии в 1920 г., главнокомандующий всеми
вооруженными силами Советской республики писал: «Характерной
чертой войн при массовых армиях являются крупные разгромы
войсковых соединений (корпусов, армий и фронтов), причем эти
разгромы, несмотря на свои иногда даже катастрофические размеры,
все же не несут за собой ни решительного поражения, ни решительных
побед соответствующим сторонам. Борьба против таких разгромов
продолжается с тем же упорством и напряжением. Самые же разгромы,
как бы они ни были серьезны, впоследствии рассматриваются
как “частные эпизоды”» (Каменев С.С. Записки о гражданской
войне и военном строительстве. М., 1963. С. 71).
Если следовать этой логике, то Гражданская
война представляла собой череду повторяющихся «побед» белых
над красными и «разгромов» белых красными. Лежавший в основе
этой борьбы конфликт следует рассматривать как многомерный
социальный феномен, который являлся неотъемлемой особенностью
человеческого существования, социальных перемен и трансформаций
российской государственности конца ХIХ – начала ХХ вв. Возникновение
и развитие этого конфликта сложно оценивать по типу субъект
- действие – объект. Скорее всего, мы имеем дело с обширными
отношениями субъект - объект, основанными на различии:
- между позициями, которые представляли
собой ряд общественных требований, связанных с интересами,
могущими быть предметом переговоров;
- между ценностями, относившимися
к сфере культуры и менее открытыми для перемен;
- между потребностями, как основными
человеческими запросами (идентичность, безопасность, признание),
которые универсальны и не могли быть предметом взаимных уступок.
Гражданская война была порождена слабостью
экономической модернизации, отсутствием интеграции социальных
и политических систем в России конца ХIХ – начала ХХ вв.,
что создавало неуверенность в безопасности и несправедливость
распределения, а также неспособность и одновременно нежелание
выполнять социальные требования индивидуального и социального
развития. Подавление или неудовлетворение этих потребностей
проявлялось в структурной экономической, политической и социальной
несправедливости, что, в конце концов, приводило к насильственному
конфликту.
Конфликтующие стороны воспринимали друг друга
как угрозу их обществу, институтам, культурам, ценностям и
самосознанию. Это чувство экзистенциальной угрозы приводило
к усилению агрессии, создавая порочный круг насилия. «Я даже
высчитал, - говорит один из героев эпопеи И. Шмелева «Солнце
мертвых», – только в одном Крыму за какие-нибудь три месяца!
– человечьего мяса, расстрелянного без суда, без суда! – восемь
тысяч вагонов, девять тысяч вагонов! Поездов триста! Десять
тысяч тонн свежего человечьего мяса, мо-ло-до-го мяса! Сто
двадцать тысяч го-лов! Че-ло-ве-ческих!! У меня и количество
крови высчитано на ведра…» (Шмелев И. Солнце мертвых.
СПб., 2002. С. 88).
Насилие являлось выражением политического
конфликта, в который оказалось втянутым все население России
вне зависимости от социальной, классовой, этнической, религиозной
принадлежности его представителей.
В английском языке слово «конфликт» происходит
от двух слов, которые буквально означают «ударять вместе».
Насилие же связано с понятием «нарушать». Применение насилия
политическими противниками в период Гражданской войны означало
нарушение определенного баланса сил, целостности единого политико-правового
пространства. Определить же инициатора этого «начала», равно
как и масштабы его применения, не в состоянии никакие математические
подсчеты. Никакая статистика не даст исчерпывающего ответа
на вопрос, почему дети одной матери находились по разные стороны
баррикад. Социальный психоз российского общества на почве
крушения целостного представления о мире и первенства исключительно
физиологических потребностей мог проявиться только в братоубийственной
войне.
Понимание политического конфликта как динамического
процесса составляет основу осмысления Гражданской войны, которую
можно структурировать в следующие этапы (См.: Разрешение конфликтов.
Пособие по обучению методам анализа и разрешения конфликтов.
М., 1999. С. 71):
1. Дегенеративные изменения (политическая
дестабилизация, экономическая стагнация).
Варианты развития:
а) улучшение условий (социальные, экономические
и политические меры, направленные на укрепление общества);
б) напряженность, лежащая в основе конфликта.
2. Угроза открытого конфликта (нарастание
напряженности, попытки примирения, сбалансированность ситуации).
Варианты развития:
а) разрешение конфликта (создание доверия
путем обращения к проблемам, лежащим в основе конфликта);
б) провал попыток восстановить доверие.
3. Война (вооруженная борьба, захват
гражданских лиц, невозможность переговоров).
4. Хрупкий мир (мирное соглашение,
политические переговоры, новые институты).
Варианты развития:
а) прочный мир (позитивные шаги, которые
предпринимают все стороны);
б) лежащие в основе конфликта причины появляются
вновь.
Бесспорно, данная конструкция не будет «срабатывать»
при исследовании любого эпизода Гражданской войны, взятого
в отдельности. Она - общая, хотя и, в известном смысле, определяет
его место в эпопее братоубийственной войны в целом, но не
более того. Аналогичное можно сказать и о белых регионах,
которые испытывали на себе несколько правлений, либо существовавших
одновременно, либо сменявших друг друга, либо делавших и то
и другое параллельно.
Изучение истории Гражданской войны, видимо,
должно идти поступательно: от режима к региону и далее к России
в целом. Это путь не от простого к сложному - «по прямой»,
а скорее «по спирали», поскольку конечная цель заключается
в определении закономерностей развития политического процесса
в России. И вряд ли такой процесс можно схематизировать с
учетом всех его местных и общероссийских особенностей. Однако
попытки предпринимались неоднократно, хотя не один только
сотрудничавший во многих эмигрантских журналах историк С.М.
Мельгунов сомневался в том, что когда-нибудь будет «построена
особая теория Гражданской войны» (Мельгунов С.М. Трагедия
адмирала Колчака. Ч. 3. Белград, 1931. С. 62).
Как известно, огромное влияние в плане смены
исследовательских акцентов и приоритетов с середины 1930-х
гг. оказали установки «Краткого курса ВКП(б)», прежде всего
связанные с пересмотром ленинской периодизации Гражданской
войны. Взамен тезиса о неразрывной связи Гражданской войны
с социалистической революцией через «триумфальное шествие
Советской власти», с последующим дроблением на содержательно-временные
отрезки периода «от чехословаков и “учредиловцев” до Врангеля»
(См.: Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 36. С. 4, 17;
Т. 44. С. 103; Т. 52. С. 165), в отечественной исторической
науке предлагалось деление Гражданской войны на три больших
периода, названные «тремя походами Антанты» (первая половина
1918 г. - март 1919 г.; весна - конец 1919 г.; апрель - ноябрь
1920 г.) (См.: Сталин И.В. Соч. Т. 4. С. 319 - 328).
Если В.И. Ленин так или иначе признавал внутреннюю контрреволюцию
плотью от плоти процесса классовой борьбы в России и видел
в ней реальную альтернативу диктатуре пролетариата в борьбе
за общественную власть, то в «Кратком курсе ВКП(б)» она изображалась
подчиненным и второстепенным политическим придатком интервенционистских
устремлений классового порядка международного империализма
(История Всесоюзной коммунистической партии (большевиков).
Краткий курс. М., 1945. С. 216 - 217).
На поприще схематизации Гражданской войны
немало потрудились и участники Белого движения, которым следует
отдать должное в самокритичности собственных «теоретизирований»
по проблемам противобольшевистской борьбы в период Гражданской
войны.
Весьма интересными представляются научные
изыскания бывшего начальника разведывательного и оперативного
отделений штаба Донской армии полковника В. Добрынина. В развитии
Гражданской войны на Дону он логично выделял пять периодов,
фиксирующих смену политической власти (Добрынин В.
Борьба с большевизмом на юге России. Участие в борьбе донского
казачества. Февраль 1917 - март 1920 гг. Прага, 1921. С. 38):
декабрь 1917 г. - март 1918 г. – «капитуляция
Дона перед большевизмом»;
март - ноябрь 1918 г. – «очищение» территории
Дона от большевиков;
ноябрь 1918 г. - апрель 1919 г. – «второе
нашествие» красных войск на Дон;
апрель - октябрь 1919 г. – «второе очищение»
области от большевиков;
октябрь 1919 г. - март 1920 г. - капитуляция
белых казаков и отход их в Крым.
Отчетливо наблюдалась тенденция к анализу
Гражданской войны как некоего «самоорганизующего и саморазвивающего
процесса». В рамках такого подхода развернутую периодизацию
антибольшевистского движения попытался дать П.Н. Милюков,
выделивший в нем четыре этапа (Милюков П.Н. Россия
на переломе. Париж, 1927. Т. 2. С. 4):
«подготовительный», когда «происходила
первая дифференциация общественных группировок», - с февраля
по ноябрь 1917 г.;
«первоначальный», когда «антибольшевистские
и антиреволюционные элементы действовали вместе», - с 25 ноября
1917 г. по 18 ноября 1918 г.;
«разрозненный», когда борьба против
большевиков велась разрозненно (и географически, и хронологически),
а также совпадала с интервенцией, - 1919 - 1920 гг.;
«эмиграционный», когда произошла
окончательная дифференциация демократических и реакционных
элементов.
Принципиально возражал против этой конструкции
бывший член Терского войскового круга А. Фальчиков, видевший
ее главный «изъян» в том, что характером взаимоотношений между
антибольшевистскими силами определялись периоды борьбы с Советской
властью. В результате якобы трудно было найти какую-либо связь
между выделенными первым и третьим периодами, равно как и
между вторым и третьим. Поэтому Фальчиков отрицал наличие
в милюковской концепции дифференцирующего критерия, обосновывая
это невозможностью создания «общей универсальной периодизации»,
поскольку борьбу с большевиками вели самые разнообразные силы
(Фальчиков А. Белое движение (по поводу доклада П.Н.
Милюкова) // Воля России. Прага, 1924. С. 203).
Наиболее обоснованным в этом отношении выглядело
утверждение одного из белых историков полковника А. Зайцова
о нецелесообразности одностороннего подхода к изучению Гражданской
войны только лишь «как некоего обособленного столкновения
двух мировоззрений, двух систем на территории России в 1918
- 1920 гг.» (Зайцов А. 1918 год. Очерки по истории
русской Гражданской войны. Б.м., 1934. С. 21 - 23). По его
мнению, начатая в разгар Первой мировой войны и завершившаяся
в период ее ликвидации, она тесно с ней переплеталась и связывалась.
Взяв за основу искомый принцип, Зайцов разделил Гражданскую
войну на три больших этапа с их последующим дроблением на
«подэтапы», которые отражали также и динамику антибольшевистского
движения:
первый - время Мировой войны (7 ноября 1917
г. - 11 ноября 1918 г.) - включал в себя четыре этапа: с 7
ноября 1917 г. по вторую половину февраля 1918 г. (борьба
до австро-германской оккупации, зарождение и становление Добровольческой
армии); с конца февраля до конца мая 1918 г. (австро-германская
оккупация и 1-й Кубанский поход Добровольческой армии); с
мая по сентябрь 1918 г. (формирование русской контрреволюции,
выразившееся в создании противобольшевистских фронтов); с
1 сентября по 11 ноября 1918 г. (стабилизация создавшихся
летом антибольшевистских фронтов).
второй - этап Гражданской войны от перемирия
в Первой мировой войне до окончания борьбы с большевиками
(осень 1918 г. - март 1920 г.) - включал в себя шесть подэтапов:
с 11 ноября 1918 г. по конец февраля 1919 г. (ослабление антибольшевистских
группировок, опиравшихся на оккупационные армии держав Германского
блока, военная интервенция бывших союзников России на юге
страны); с марта по апрель 1919 г. («приспособление» к новой
обстановке, вызванной окончанием Первой мировой войны); с
мая по август 1919 г. (оформление контрреволюции в общеимперском
масштабе); с сентября по первую половину октября 1919 г. (общее
наступление белых фронтов); со второй половины октября по
декабрь 1919 г. (ликвидация белых фронтов); с января по март
1920 г. (агония белых фронтов).
третий - этап борьбы большевистской России
с Польшей и крымской армией П.Н. Врангеля (март - ноябрь 1920
г.) - включал в себя три подэтапа: с апреля по май 1920 г.
(оформление Крымской армии); с июня по август 1920 г. (выход
крымской армии на Нижний Днепр, к границам Дона и на Кубань);
с сентября по ноябрь 1920 г. (ликвидация крымского фронта).
Причины Гражданской войны невозможно свести
к одной-единственной (одинарная линейная причинность). В ее
основе было несколько причин (множественная линейная причинность).
Но это были не просто причины, которые предшествовали началу
войны или насильственного конфликта. Они являлись элементами,
которые присутствовали в течение всей продолжительности конфликта,
а также взаимодействовали друг с другом (множественная нелинейная
причинность). Причины Гражданской войны представляли собой
сложную и непрерывную систему, каждый элемент которой влиял
и зависел от другого. Для современников этот период ассоциировался
с революцией. Для С.Л. Франка, например, она являлась следствием
«болезни русской души» и «последним этапом развития… духовного
прошлого» (Франк С.Л. Крушение кумиров. Берлин, 1924.
С.11).
Диапазон ее восприятия был беспредельным,
в зависимости от адаптационных способностей каждого к условиям
политической нестабильности и экономической непредсказуемости.
«Наша революция шла ломаной линией… - писал в 1928 г. Н.В.
Болдырев (брат директора пресс-бюро Русского бюро печати при
колчаковском правительстве Д.В. Болдырева) в работе «Правда
большевистской России. Голос из гроба». - Сначала зигзаг революции
шел по линии «Долой самодержавие», потом, переломившись на
большевиках, пошел по столь же прямой и простой линии «Бей
буржуя» (Болдырев Н.В., Болдырев Д.В. Смысл истории
и революция. М., 2001. С. 81).
В таких условиях легитимность любой политической
власти становилась проблематичной. Симпатии населения зависели
исключительно от способности белых или красных правителей
удовлетворять насущные потребности в спокойствии и пропитании.
Конфликт и хаос шли рука об руку. Опираясь на собственный
журналистский опыт колчаковского времени, Вс.Н. Иванов утверждал
в своих воспоминаниях, что «весь народ – считанными и несчитанными
массами» отвергал борьбу за власть, за государственный порядок
и «уносил ноги туда, где была тень возможности мирного существования
и труда». Как и многие его современники, он отказывался воспринимать
Гражданскую войну иначе, чем национальную трагедию, потому
что «явления беженства… поголовного мора» были «слишком массивны»,
чтобы подходить к ним с позиций классов, партий и национальностей
(Иванов Вс.Н. Урал – Харбин - Владивосток (1919 - 1922)
// Иванов Вс.Н. Императрица Фике, дочь маршала. М.,
1992. С. 393 - 394; Он же. В Гражданской войне (Из
записок журналиста). Харбин, 1921. С. 128).
Братоубийственный характер Гражданской войны
обусловливает сложность анализа развивавшегося политического
конфликта с его тенденцией перерастания в социокультурный.
Даже определившись с выяснением причин этого конфликта (крушение
монархии и отречение Николая II, приход большевиков к власти
и провозглашение курса на установление диктатуры пролетариата),
историк встает перед еще более сложной проблемой: необходимо
выяснить, кто был вовлечен в этот конфликт и каковы были отношения
между конфликтующими сторонами в динамике их развития.
Выяснение этих позиций важно для создания
целостной картины Гражданской войны как конфликта, для определения
возможных вариантов ее исхода и, в первую очередь, причин
доминирования одного из них. Используемая сейчас дифференциация
участников этой трагедии - «большевики» и «антибольшевики»
- в определенной степени является условной. Противники не
имели четко сформулированных целей борьбы, позволявших определить
контуры и содержание желаемой политической системы. Программные
установки рождались в процессе самой борьбы и изменялись в
зависимости от ее хода. И революция, и контрреволюция были
результатами «старых императивов». Отсюда, по мнению Н.В.
Болдырева, проистекал их отрицательный заряд. Однако «революция
звала от государства и его военного бремени и нападала на
“буржуев”, представлявших собой “структурный животворящий
элемент хозяйства”». Но «контрреволюция тоже панический ужас…
перед бездонными провалами насилия и голода, - считал публицист,
- это тоже зверская ярость, но не против созидания, а против
разрушения…» (Болдырев Н.В., Болдырев Д.В. Указ. соч.
С. 87).
Произошедший в ходе революции 1917 г. разрыв
с прежней политической системой превращал новую власть (и
красную, и белую) в репрессивную силу. При этом она должна
была не только подчинить себе население, но и обладать таким
моральным авторитетом, признание которого народом делало бы
ее в глазах подданных законной (легитимной) властью. Сделать
это было крайне сложно, потому что, согласимся с Франком,
вера и идеалы всех вождей и руководителей всех политических
партий сложились в дореволюционную эпоху. Сама политическая
борьба была нацелена не на будущее и его творчество, а «на
отрицание прошлого и настоящего» (Франк С.Л. Указ.
соч. С.11, 14).
При этом следует учитывать революционный
характер всего начала ХХ в. в России: восприятие революции
в качестве чуть ли не единственного средства «спасения» страны,
выведения ее из кризиса. Жажда обновления, вылившаяся в революцию
1905 - 1907 гг., создавала свои политические стереотипы: «кто
не воспевает революцию, тот есть контрреволюционер». Это настроение
русского общества, и в первую очередь его интеллигенствующей
части, было подмечено В.Я. Брюсовым в дневниковых записях.
«Не скажу, чтобы наша революция не затронула меня, - писал
он в 1905 г. – Но я не мог выносить той обязательности восхищаться
ею и негодовать на правительство… И у меня выходили очень
серьезные столкновения со многими. В конце концов, я прослыл
правым, а у иных и “черносотенником”» (Брюсов В.Я.
Дневники. Автобиографическая проза. Письма. М., 2002. С. 156).
Октябрь 1917 г. сохранял революционную тональность
в обществе резкой поляризацией его представителей на «за»
и «против» большевиков. Констатировавший это «вехист» С.А.
Аскольдов, один из авторов сборника «Из глубины», подчеркивал,
что в революции, как «в войне внутригосударственной», «классовая
вражда и борьба партий гораздо более совпадают с чувствами
вражды и ненависти, чем во всякого рода столкновениях между
государствами» (Аскольдов С.А. Революционный смысл
революции // Из глубины. Сборник статей о революции. М., 1991.
С. 15).
По существу происходили два тесно связанных
друг с другом процесса. «Старая» (дооктябрьская) контрреволюция
перерождалась в «новую» (послеоктябрьскую) и одновременно
оформлялась в качестве ее «ядра». Вокруг него консолидировались
все политические противники большевизма, отчасти признававшие
идеи «Великой и Единой России», но толковавшие их по-разному,
в зависимости от своих убеждений.
Степень этой сплоченности зависела от хода
и результатов борьбы с большевиками и колебалась от эсеро-меньшевистской
обособленности (до колчаковского переворота) до взаимопоглощения
правых и левых сил (после колчаковского переворота). В каждом
отдельно взятом регионе существовала своя «кривая развития»,
не совпадавшая с контурами общероссийской. Поэтому Белое движение
периода Гражданской войны могло выступать и в качестве одного
из отрядов антибольшевистской борьбы (более правого с установкой
на диктаторское оформление), и представлять ее полностью,
особенно на этапе функционирования политических режимов. Неизменным
было одно: Белое движение являло собой альтернативный большевистскому
процесс построения «новой России» путем соединения западных
демократических традиций с архетипами политического, социально-экономического
и культурного развития российской государственности.
В связи с этим нельзя не остановиться на
весьма интересной оценочной характеристике контрреволюционных
рядов с точки зрения мотивации участия в них. Она изложена
в «докладе» одного из «бывших контрреволюционеров», к сожалению,
вынужденного остаться безымянным, начальнику Особого отдела
ВЧК от 22 декабря 1919 г. В нем выделялись следующие типы
людей, вступивших на путь контрреволюционной деятельности:
«убежденные противники» принципов Советской власти (2 %);
«видевшие в ее свержении личные выгоды» (2 - 5 %); «обиженные
когда-либо этой властью» (2 - 5 %); страховавшиеся на случай
антибольшевистского переворота (5 - 15 %); пытавшиеся прокормить
себя и свою семью (72 - 89 %).
Первые и вторые, по мнению автора, были соответственно
«идейными» и «подлыми» контрреволюционерами, третьи и четвертые
– «шкурниками», а пятые – «страдательным элементом». Обозначен
был и еще один тип – «тщеславных людей», «во что бы то ни
стало желавших играть первые роли» (Красная книга ВЧК. Т.
2. М., 1990. С. 397 - 399).
Безусловно, эту схему, учитывавшую главным
образом только «человеческие инстинкты», можно использовать
для понимания трагичности российских событий 1917 - 1920 гг.
Между тем она, как, впрочем, и ряд других подобных «построений»,
претендовавших и претендующих на универсальность, не позволяет
проанализировать механизм функционирования Гражданской войны
именно как политической борьбы за власть. Для этого необходимо
рассматривать ее как совокупность «перекрывающихся» конфликтов,
имеющих разные причины, время и место своего проявления.
Поэтому рациональность исследования Гражданской
войны будет определяться следующими параметрами:
- выбор района конфликта;
- выбор времени;
- изучение различных конфликтов, происходивших
в этом районе;
- определение сфер пересечения этих конфликтов.
Возникающая таким образом схема Гражданской
войны позволит идентифицировать сходство и различия между
сторонами путем конкретизации следующих понятий:
- позиции (требования), включающие
в себя понимание сторонами ситуации и их роль в ней, желаемый
исход и сценарий на будущее;
- ценности как самые существенные
(базовые) качества, которые считаются наиболее важными и могут
быть использованы для подкрепления позиций;
- цели как специфические моменты,
о которых конфликтующие стороны говорят, что хотят их добиться,
и обычно являющиеся частью позиций;
- проблема как суть конфликта;
- интересы как мотивации каждой из
сторон;
- потребности как основные условия
человеческого существования.
Анализировать Гражданскую войну помогают
следующие вопросы.
1. Человеческий фактор:
- Кто эти индивиды и люди, непосредственно
вовлеченные в конфликт?
- На кого повлиял исход конфликта, и кто,
в свою очередь, мог повлиять на результат конфликта?
- Какое руководство и структуру имела каждая
группа?
- Как каждый видел ситуацию?
- Как каждый был затронут конфликтом?
- Какие индивидуальные чувства, проблемы
характеризовали каждого?
- Каковы главные расхождения в понимании?
- Какие коммуникации каждый имеет с другими?
2. Процессы:
- Из-за каких проблем разгорелся конфликт?
- В каком процессе готов был участвовать
каждый?
- Какие дополнительные проблемы возникли
по мере развития конфликта?
- Какой степени достигла поляризация между
сторонами?
- Какая связь существовала между сторонами
(когда, почему, как часто, с какими результатами)?
- Какие препятствия возникали для связи (включая
искаженные представления, стереотипы и прочие)?
- Как могли быть улучшены контакты?
3. Проблемы:
- Каковы были интересы, потребности и ценности
каждой стороны?
- Что они предлагали или чего добивались,
чтобы их реализовать?
- Насколько несовместимы были их интересы,
потребности, ценности?
- Какие общие основные потребности лежали
в основе конфликта?
- Каковы существенные минимальные результаты,
которые могли бы удовлетворить каждую из сторон?
- Каковы были основные сферы соглашения и
несогласия?
- Какие ресурсы имелись, чтобы справиться
с конфликтом?
- Какой стадии достигал конфликт - созревал
ли он для урегулирования или трансформации?
Понимание различных элементов Гражданской
войны как конфликта и определение его сложных сфер являются
основой для анализа реакции на него участников и современников.
Применительно к Гражданской войне можно говорить о нескольких
стилях подхода к ней, как о различных вариантах взаимоотношений
между всеми ее участниками, в том числе и между представителями
того или иного «противоборствующего лагеря»:
1. Контролирование. Оно характеризовалось
отношением к конфликту и его проблемам как к состязанию, которое
должно быть выиграно или проиграно – и принципиально важно
было быть победителем. Это был самый неподходящий способ реагирования
на конфликт, который вел к его обострению по мере того, как
проигравшая сторона наносила ответный удар.
2. Компромисс. Это был самый обычный
подход к конфликту, при котором каждый что-то выигрывал и
каждый что-то терял. Он оставлял у всех ощущение, что они
потеряли нечто важное и возможность лучшего решения осталась
для них закрытой.
3. Решение проблем. Этот стиль урегулирования
конфликта («победа-победа») позволял всем участвовавшим получить
значительный выигрыш, а также отводил одинаковый приоритет
и отношениям с другими сторонами и достижению удовлетворявшего
всех результата.
4. Соглашение-приспособление. Поддерживались
области согласия, а разногласия игнорировались и сглаживались.
5. Уклонение. Физическое и (или) эмоциональное
отстранение от конфликта не позволяло людям влиять на происходившее,
что приводило к обострению оставленных без внимания проблем.
Нежелание вовлекаться в конфликт возникало как из-за осознания
собственной слабости, так и провокационно. Отказ участвовать
выглядел как признак самодовольства и морального превосходства
и выступал как агрессивный способ наклеить на другую сторону
ярлык «злодея» и таким образом наказать ее.
Сказанное выше хорошо иллюстрируется процессом
развития Белого движения в период Гражданской войны. Его целевые
установки были направлены на возрождение «Великой и Единой
России» («Единой и Неделимой России»), что связывалось с обязательным
восстановлением и соблюдением территориальной целостности
российского государства и довоенных границ 1914 г. Сама же
«целостность» толковалась и как тождественное понятие «Великороссия»
со всеми вытекавшими отсюда последствиями, заключавшимися
в выражении «Россия - тюрьма народов», и как «простое сожительство
областей» («русские соединенные штаты»). Наконец, существовала
и еще одна точка зрения, согласно которой будущая Россия -
это «единство и борьба центральной и краевых властей», олицетворявших
собой центростремительные и центробежные силы и обеспечивавшие
одновременно и «замкнутое в себе движение», и «новый мощный
взмах» в истории российской государственности (Сухов Л.
Великая Россия // Донские ведомости (Новочеркасск). 1919.
12 сент.).
С подачи прокадетствующих политиков «Великая
Россия» мыслилась как демократическое государство, которое
должно базироваться на принципах «народовластия» («вся власть
исходит от народа и осуществляется выборными учреждениями»),
«ликвидации сословных и классовых преимуществ, равенстве всех
перед законом», «зависимости политических положений отдельных
национальностей… от их культуры и их исторических традиций»
(Голос Всероссийской власти. Вып. 2. Гельсингфорс, 1919. С.
24).
Однако концептуальное осмысление этих идей
было далеко от своей завершенности. Речь, скорее всего, шла
об общих и весьма расплывчатых контурах конечной цели борьбы.
Их активное использование в годы Гражданской войны отчасти
было связано с необходимостью идеологически противостоять
большевистским установкам на прекращение Первой мировой войны
и развертывание «мировой революции». Диалектическое соединение
Белого и большевистского движений, признаваемое всеми с разницей
лишь в выявлении «зачинателя» этого «взаимодействия», проявлялось
в общей логике развития Гражданской войны.
Политический бонапартизм как отказ от реставрации
свергнутого революцией строя был неизбежен. И он проявлялся
в форме идей «непредрешенства», согласно которым будущая
форма правления определялась только созванным в постбольшевистской
России Учредительным собранием. Его характеристики были довольно
туманными. Ясно было лишь одно: новое законодательное представительство
не должно было повторить опыта разогнанного большевиками Учредительного
собрания.
Понятно и другое: «непредрешенство» могло
выступить главным образом в качестве консолидирующего средства
и должно было сгладить остроту дискуссий о будущем России.
Соблюдая «формальное умалчивание о царе», ни одно из белых
правительств не объявляло себя защитником монархических порядков.
В агитационно-пропагандистской деятельности неукоснительно
соблюдался принцип обязательности «народного волеизъявления».
В то же время вся история Белого движения
представляла собой период «поисков» (зачастую судорожных)
способов и средств свержения большевиков, которые менялись
в зависимости от региона, лидеров и этапов борьбы. Проблема
«извлечения опыта» из побед и поражений как таковая отсутствовала,
хотя говорилось о ней много. Состояние эйфории от успехов
сменялось «поисками виновника поражения» (как правило, персонифицированного),
чтобы в будущем сделать якобы все наоборот, но при этом прийти
все к тому же результату. Все теоретико-политические построения
как «комбинации из того, что было, что есть и что хотелось
бы», разбивались о реальную действительность и объяснялись
личными симпатиями обсуждавших, тем более что практически
все лидеры Белого движения были довольно заметными фигурами
российской истории конца XIX – начала XX вв.
Модель белого государственного устройства
России, контурно обозначенная в косвенных рассуждениях лидеров,
нередко предназначенных для потомков, сочетала в себе тоталитарные
и демократические начала, тем самым создавая широкое поле
для политических комбинаций в пользу диктатуры «во имя Великой
России и грядущей национальной демократии».
Выбор международного союзника теоретически
был настолько же многовариантен и непредсказуем, если не учитывать,
что круг их все же ограничивался противоборствующими силами
Первой мировой войны, предлагавшими помощь белым в борьбе
одновременно и «за» Россию, и «против» нее. Противоречие между
желанием и невозможностью быть принципиальными в вопросе внешнеполитической
ориентации не могло не сказаться на исходе борьбы. Союзником
становился тот, кто мог оказать конкретную поддержку в данный
момент.
Чрезвычайное многообразие политических режимов
как результат различия их социально-сословных обликов, технологии
захвата и удержания власти, а также идеологического оформления
было спецификой Белого движения. Большинство антибольшевистских
правлений можно оценивать лишь условно по степени разделения
властей, особенностям взаимоотношений между собой и способам
формирования властных и управленческих структур, а следовательно,
причислять к политическим режимам только с известной долей
«натяжки». Из-за отсутствия или, в лучшем случае, крайнего
несовершенства системы государственных и негосударственных
социальных институтов, осуществлявших определенные политические
функции, они не выходили за рамки обычной системы обязательных
правил, требований, норм и принципов, связанных с поисками
путей распределения и реализации контрольных функций в политике.
Возникшие на обломках и из обломков самодержавия
и элементов политической системы периода Временного правительства,
они несли в себе код прежних экономических интересов и культурных
ценностей, намереваясь с его помощью и путем неизбежного обновления
обеспечить не только динамизм, но и определенную стабилизацию
желаемых контуров новой политической системы. Отсюда на одних
территориях политический режим мог быть сведен лишь к строго
установленному распорядку жизни (и то, скорее всего, к его
«наметке»), а на других, где имелись «зачатки» нового политического
обустройства, - к ее функциональной стороне. Следует еще добавить,
что некоторые из белых правлений вообще были обязаны своим
возникновением интервентам, а потому были лишены права иметь
даже собственные вооруженные силы и должны были опираться
на иноземные штыки.
Довольно сложно говорить о белых режимах
как о совокупности методов, приемов и способов осуществления
государственной власти, впрочем, как и о том, как в них проявлялись
признаки правового механизма. Ни один из них нельзя однозначно
охарактеризовать как режим, который бы:
- устанавливался законодательно;
- специфическим образом регламентировал конкретные
«области» общественных отношений;
- представлял особый порядок правового регулирования;
- создавал конкретную степень благоприятности
либо неблагоприятности для удовлетворения интересов как отдельной
личности, так и субъектов права вообще.
При подобной многовариантности типологизации
белых режимов крайне затруднено изучение их от простого к
более сложному и более совершенному. Не без основания старейшина
русского народничества Н.В. Чайковский огорчался, что из всех
«попыток возрождать… национальное государство получается не
величественное здание, а руина», потому что все «построения»
идут «по-разному без общего плана, скопом, кто во что горазд»
(Мельгунов С.П. Н.В. Чайковский в годы Гражданской
войны (Материалы по истории русской общественности. 1917 -
1925 гг.). Париж, 1929. С. 182).
Можно говорить лишь о проявлении в их деятельности
отдельных «общих» тенденций, постоянно учитывая индивидуальность
конкретного правления.
Каждый приход к власти белых был своеобразным
явлением как в развитии противобольшевистского движения в
целом, так и в границах политических событий отдельно взятого
региона и даже населенного пункта. Единого сценария не было
и быть не могло. Каждый белый лидер оказывался на «троне»
по-своему, в зависимости от конкретных условий и форм противобольшевистского
движения в тех или иных конкретных территориальных и временных
границах. Но фактически все без исключения белые вожди, в
большинстве своем - командующие региональными вооруженными
формированиями, претендовали на право если уж не быть, то
хотя бы именоваться диктаторами.
Это упорное стремление к диктаторству наталкивалось
на отсутствие понимания его сути. Диктатура расценивалась
чуть ли не как основное средство «для рождения новых мыслей
и углубления тех или иных назревших в обществе идей». Совершенно
не учитывалось, что она лишь проводит в жизнь те установки,
достаточно четкие и ясные, которые та или иная группа общественно-политических
деятелей может осуществить, только взяв власть в свои руки.
Отсутствие у белых конкретной «созидательной» программы сводило
на «нет» саму идею твердой власти.
Другим не менее важным обстоятельством было
то, что диктатор всегда, если следовать «классической схеме»,
являлся главным действующим лицом в осуществляемом перевороте.
Он появлялся на сцене только для «констатации» свершившего,
а точнее - для получения «диктаторской короны», и сразу же
оказывался по рукам и ногам связанным различного рода обязательствами
перед теми силами, которые «посадили» его на «трон».
Еще больше вопросов возникает при использовании
бонапартистской терминологии для характеристики российских
диктаторов. Ни один из них не мог похвастаться тем, что не
нуждался в PR-кампаниях («салонной рекламе» и «опереточных
церемониймейстерах»). Возглавляемые ими режимы был полным
отрицанием старой легитимной власти дореволюционного образца.
В отличие от «классического» Наполеона, новоявленные диктаторы
окружали себя не порожденными революцией «новыми героями»,
а «стаей мундирных павлинов старого образца».
Поэтому вполне естественно, что почти все
белые претенденты в «Бонапарты», в отличие от своего «прообраза»,
смотрели «на выпавший им жребий, как на тяжкий крест». У большинства
из них не было харизмы. А.В. Колчака современники называли
«жизненным младенцем», украинского гетмана П.П. Скоропадского
– «опереточным героем» и даже «дураком», крымского премьера
М.А. Сулькевича – «сплошной политической кляксой», А.И. Деникина
– «плохим организатором», Н.Н. Юденича - «кирпичом» и т.п.
(См.: Дневник барона А. Будберга // Архив русской революции.
Т. XXV. Берлин, 1924. С.279; Маляревский А. На переэкзаменовке.
П.П. Скоропадский и его время // Архив Гражданской войны.
Вып. 2. Берлин, б.г. С. 141; Пасманик Д.С. Революционные
годы в Крыму. Париж, 1926. С. 103).
Основанием легитимности белых режимов гораздо
чаще выступали мотивы страха и надежды, нежели авторитеты
нравов, личности или ориентация на подчинение при выполнении
установленных правил. В условиях военного противоборства с
большевистским режимом доминировала тенденция открытой экспроприации
политической власти и сосредоточения всех политических средств
в распоряжении единственной высшей инстанции – военного диктатора.
Другое дело, что ни одному из белых вождей так и не удалось
создать собственного аппарата управления. Политический процесс
экспроприации у белых сопровождался сложностями, связанными
с появлением так называемых «политиков по совместительству»:
бывшие царские генералы вынуждены были вступить на ниву политической
деятельности в силу необходимости.
«Внешний» успех генеральской диктатуры был
исключительно временным явлением, приходившимся на начальный
этап ее функционирования. Население же в большинстве своем
безразлично относилось к носителям этой власти и не видело
ни в них самих, ни в этой власти какого-либо объединяющего
начала, направленного на установление режима «спокойствия
и порядка». Диктатор, если он мог позволить себе так именоваться,
символизировал собой «торжество» той или другой политической
партии, или так называемого надпартийного объединения. Лишь
в отдельных случаях наблюдался «успех индивидуальных карьер
энергичных личностей», крайне непродолжительный по сравнению
с временными рамками всего правления.
Основа легитимности белых правителей лежала
внутри самой их власти. От их способности обеспечить стабильное
функционирование политических и социальных институтов и убедить
население в том, что эти институты в наибольшей степени соответствуют
состоянию общества и интересам народа, зависела эффективность
политики возглавляемого режима.
В то же время белые правления отражали переход
от легитимности власти традиционного типа, характерного для
дореволюционной России, к рационально-легальному типу с неизбежным
присутствием харизматичных элементов. Этим отчасти и объясняются
сложность и противоречивость характера взаимозависимости между
облеченными властью и подчиненными ей, особенно если учитывать
и свойство переходных и кризисных периодов: потребность демократического
действия опережает процесс создания его законодательной базы.
История и практика функционирования противобольшевистских
режимов дают возможность говорить о преобладании традиционного
для России идеократического типа политических изменений. Структурная
перестройка политической системы как неизбежное следствие
развития революции 1917 г., недостаток легитимности новых
политических институтов и механизмов компенсировались пропагандой
принципов соборности и всеединства, имея своим социокультурным
основанием общинный этносоциальный архетип россиян.
В качестве движущей силы государственного
строительства выступала не институциональная равнодействующая,
а Белая идея, преподносимая как национальный консенсус в отношении
общей стратегической линии развития России. Однако интеграционная
идеология, как известно, немыслима без первоначального согласия
быть разными и по-разному понимать проблематику указанных
ориентиров и целей. В этом смысле такая идеология не может
претендовать на статус общенациональной, возвышающейся над
частными интересами.
Вместе с тем, связанная одновременно и со
сменой доминирующего политического субъекта, и с очередными
элитными перегруппировками, белая идеология строилась на исконных
русских традициях, суммировавшихся, по выражению одного из
ее проповедников, классика русской политической философии
И.А. Ильина, в обязательность возрождения «духа русского национального
всеединства» (См.: Ильин И. Белая идея // Молодая гвардия.
1992. № 1-2. С. 209 - 210, 215). Отсюда «спасение России»
толковалось белыми не как возврат к тому негодующему состоянию,
из которого выросла революция, а как реализация симбиоза социополитического
опыта, императивов мировой цивилизации и особенностей национального
характера, но при обязательности доминирования российских
ценностей.
«Лавочное» устройство белой России, о которой
так много писал, например, генерал П.И. Залесский (Косик
В.И. Письмо генерала П.И. Залесского // Славяноведение.
1994. № 4. С. 113), сохраняло свою стабильность даже с появлением
Верховного правителя и главнокомандующего в лице Колчака.
Мало того, оно нередко принимало форму «внутренней режимной
войны» политических группировок с явно выраженными соцально-экономическими
интересами за упразднение или установление контроля над государственным
аппаратом и через него - определение характера, структуры
и целей государственных преобразований.
Соперничество и борьба за власть на всех
уровнях политических построений не просто лишали Белое движение
целостности, а возводили непреодолимые препятствия к достижению
конечных целей борьбы, суммировавшихся в расплывчатом образе
«Великой и Единой России». Налицо были внутренняя (отсутствие
социальной опоры) и внешняя (конкуренция за лидерство в противобольшевистской
борьбе во всероссийском масштабе) изоляция белых диктаторов.
Они не смогли найти общего языка даже с собственными правительствами
и вынуждены были противостоять оппозиции из числа общественных
деятелей. Если к этому еще добавить сугубо региональные особенности
- интервенцию, антиимперское движение, суверенное государственное
оформление, специфику социальной структуры (Масленников
А.М. Отношение грядущей России и ее национальной государственной
власти к русским людям, находящимся в Красной армии и на советской
службе // Возрождение (Париж). 1926. 7 апр.), то поражение
белых становилось неизбежным. Создаваемая на занятых территориях
система управления превращалась в слабые потуги «спасения
российской государственности» в условиях непрекращающихся
боевых действий на фронте.
Оформление белой власти на той или иной отвоеванной
у большевиков территории представляло собой процесс, сопряженный
с огромными трудностями. Поливариантность планов создания
«Единой и Великой России», понимаемой также не одинаково,
сопровождалась отсутствием у военных навыков конструирования
административно-государственного управления и нехваткой профессиональных
функционеров. Свой отпечаток накладывала и региональная социально-экономическая
специфика, становившаяся чуть ли не основным препятствием
на пути выявления общих тенденций административно-государственного
оформления Белого движения. Однако даже со ссылкой на относительность
любых обобщений можно говорить об отдельных повторяющихся
моментах формировавшихся механизмов управления.
Структурно контуры политической системы включали
в себя: - многоуровневое политическое лидерство;
- политические институты, аккумулировавшие
и осуществлявшие власть;
- регламентации, предусматривавшие издание
норм и правил с целью создания четкой основы социального контроля.
При этом каждый политический режим, естественно,
был далек от формы «изолированной совокупности политических
взаимоотношений» и подвергался «массированному» воздействию
окружавшей его среды. В условиях боевых действий против Красной
армии «ответное реагирование» антибольшевиков превращалось
чуть ли не в основную функцию каждого режима, особенно если
учитывать осознание его руководителями необходимости объединения
усилий в борьбе с большевизмом в 1918 г. вокруг, например,
Юго-Восточного союза.
Институциональная структура белых режимов
не могла приблизиться к пределам своей функциональной эффективности
и ее массового восприятия. Воссоздание классических бюрократических
институтов индустриального общества, к которому стремились
белые, наталкивалось на необходимость ведения военных действий
против красных.
Главное же состояло в том, что белая власть,
армейская по своему происхождению, так и не смогла вырваться
из «материнского лона» и превратиться в государственную власть
с достаточно ясными идеологическими очертаниями. Характерные
черты авторитаризма (монистическая структура политической
власти, отчуждение от нее народа, отсутствие реального разделения
властей) не были абсолютны, переплетаясь с тоталитарными и
демократическими элементами. Одни противобольшевистские режимы
были близки к консервативным, другие - к либеральным, не исключая
и «промежуточные» варианты. Объединяющим была антибольшевистская
направленность, обусловливавшая функционирование не просто
местных режимов, но и попыток «построения» белой России как
подготовительной стадии к воссозданию «Великой и Единой России».
Содержание и характер белой власти определялись
не только управленческим значением и инструментальной эффективностью,
но и ее органической связью с функциональными особенностями
социального бытия. Выступая как средство упорядочения социальных
отношений, антибольшевистская власть неизбежно должна была
конструироваться в форме особой социально-экономической парадигмы.
Сама же социально-экономическая политика
как красных, так и белых представляла собой набор зачастую
внутренне противоречивых мероприятий, нацеленных на завоевание
социального большинства. При отсутствии четко обозначенных
социально-экономических ориентиров, заменяемых не менее туманными
политическими перспективами, путь проб и ошибок вряд ли мог
привести к созданию прочного тыла для воюющих армий без применения
рычагов принудительного характера, в том числе и насильственных.
Сказанное позволяет резюмировать: либерализм
как целостная идейно-политическая и социально-экономическая
система, о котором так много говорили политические противники
большевизма, не обеспечивал белому реформаторству позитивных
результатов. Причины проистекали из того, что медлительность
и непосредственность преобразований не просто ускорили экономический
спад и усилили инфляцию, но даже не стабилизировали промышленное
и сельскохозяйственное производство на «изначально полученном
уровне». В должной степени не был принят во внимание и характер
складывавшейся системы собственности.
Попытки собственно реформирования имели место
только в «центре», но не на «местах», а сами стимулы к решениям
проблем реформирования со стороны властей возникали большей
частью тогда, когда они из экономической плоскости переходили
в политическую.
Наконец, белыми политиками не был четко отработан
процесс «вывода», то есть обратного воздействия политической
системы на среду, предполагавший, в частности, интеграцию
всех элементов общества с помощью пропаганды общих целей.
Повышенная роль неюридизированных нормативов и настроений
в функционировании антибольшевистских правлений проистекала
из повышенной заидеологизированности Белого движения. Правовой
нигилизм затруднял адаптацию политической системы к инновационным
изменениям социальной, экономической и культурной жизни российского
общества после октября 1917 г., ее способность частично подчинить
их себе и таким образом самосохраниться.
Выяснение причин поражения Белого движения
еще долгое время будет предметом научных исследований с неизбежными
спорами и дебатами, продиктованными различными методологическими
подходами, а также идейно-политическими позициями. И с неизбежными
выводами о «логически неизбежной катастрофе» (См.: Солоневич
И. Народная монархия. М., 1991. С. 14; Бердяев Н.А.
Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990. С. 106 – 107).
Даже при всеобщем признании Гражданской войны
национальной трагедией будут «ломаться копья» вокруг вопроса
о ее «виновниках». «И те, кто делает историю, и те, кто пишет
ее, не могут сбросить с себя окончательно уз, налагаемых традициями
и идеями эпохи, нации, общества, класса», - резюмировал Деникин
в «Очерках русской смуты», оговаривая также недоступность
«вселенской правды» о Гражданской войне из-за сложности социокультурного
состояния российского общества (Деникин А.И. Очерки
русской смуты // Октябрь. 1992. № 8. С. 111).
Все это открывает безбрежные горизонты в
изучении истории Гражданской войны, особенность которой, по
мнению немало потрудившегося на этом поприще С.П. Мельгунова,
заключалась «в загадочности и недоговоренности», «спорном
и неясном» (Мельгунов С.П. Трагедия адмирала Колчака.
С. 6).
К числу последних, без сомнения, относится
проблема политических симпатий российского общества. Бесконечные
дебаты красных и белых политиков о нуждах народа неизбежно
приводили к неприятию этим народом предлагаемых ему вариантов
политического обустройства России по той простой причине,
что, цитируя известного белого публициста В. Горна, все «расчеты
были сделаны без хозяина» (Горн В. Республика или монархия?
Берлин, 1925. С. 22). Он же, превратившись в своеобразное
игровое поле для политиков всех цветов и оттенков, переживал,
как констатировал Франк, глубокое чувство «падения кумира
революции» и мечтал лишь о спокойствии и порядке (Франк
С.Л. Указ. соч. С. 24).
Противостояние любой политической силе, боровшейся
за власть от имени народа, иллюстрируют материалы проходившего
22 - 23 июля 1918 г. в Москве Рабочего съезда уполномоченных
от фабрик и заводов. «Только прекращение внутренней войны,
восстановление прав рабочих и всего народа могут создать условия
для возрождения промышленности и ослабления безработицы»,
- говорилось в резолюции съезда от 22 июля 1918 г. В принятой
чуть раньше, между 12 и 16 июня, на пленарном заседании чрезвычайного
собрания уполномоченных фабрик и заводов Петрограда резолюции
«Ко всем рабочим России» «враг» идентифицировался с «классовым
врагом», с одной стороны, и с «Советской властью», с другой.
Подобные настроения звучали и в обращении Бюро конференции
уполномоченных фабрик и заводов Нижегородской и Владимирской
губерний начать борьбу против «большевистских самобуржуев»
за «свободу стачек, за независимость союзов» («В таких условиях
рабочий класс обречен…». Архивы ВЧК – ФСБ о рабочем протесте
в 1918 г. // Исторический архив. 2003. № 5. С. 151, 154 –
155, 164).
Большевикам методом проб и ошибок ближе всего
удалось подойти к воплощению народной мечты о свободе (осознаваемой,
кстати, и белыми). Рассуждая о преимуществах республики и
монархии для России, Горн признавал, что «монарх для мужика
станет постольку лишь приемлем, поскольку твердо и решительно,
раз и навсегда будет похерен помещик» (Горн В. Указ.
соч. С. 21).
Последовательные действия большевиков по
пути ликвидации землевладельцев решили проблему противостояния
белых и красных в пользу последних. Противоречия российской
государственности продолжили свое развитие. В начале 1920-х
гг. в Болгарии среди русских эмигрантов особой популярностью
пользовалась так называемая карта новой Европы «в лицах».
Россия на ней была изображена в виде огромного белого медведя,
который яростно срывает с себя крошечного красного человечка
(Наживин И. Среди потухших маяков. Из записок беженца.
Берлин, 1922. С. 15 - 16).
В.Д. Зимина
|
