ОЧЕРКИ ИСТОРИИ
НА ЧУЖБИНЕ
«ДЕЛО КОВЕРДЫ» В ОСВЕЩЕНИИ ЭМИГРАНТСКОЙ
ПРЕССЫ
(1927 г.)
7
июня 1927 г. в 9 часов утра советский полпред в Польше Петр Лазаревич Войков в
сопровождении завхоза полпредства Григоровича приехал на Центральный вокзал
Варшавы. Он должен был встретить А.П. Розенгольца, полпреда в Лондоне,
возвращавшегося в Москву после разрыва дипломатических отношений между СССР и
Великобританией.
Встретив
Розенгольца, Войков пригласил его в железнодорожный буфет выпить кофе. Затем
оба вышли на перрон к скорому поезду, отходящему из Варшавы в Москву в 9 часов
55 минут.
В
момент, когда Войков и Розенгольц подходили к спальному вагону этого поезда,
раздался выстрел, направленный в сторону Войкова. Стрелял неизвестный юноша.
Розенгольц быстро спрыгнул на путь между двумя вагонами, Войков же кинулся
бежать по перрону. Юноша стрелял вслед…
Войков успел вынуть из кармана револьвер, развернулся и несколько раз выстрелил
в нападавшего, потом зашатался и упал на руки бросившегося к нему проводника
Ясиньского.
Юноша,
завидя подбегавших полицейских, по их команде бросил револьвер и поднял руки
вверх. Сдавшись, он заявил, что зовут его Борис Коверда и стрелял он, желая
убить Войкова «как посла СССР» и «отомстить за Россию и за миллионы людей».
Войков,
после оказания ему первой медицинской помощи на вокзале, был перевезен в
госпиталь Младенца Иисуса, где в 10 часов 40 минут умер.
Первый допрос террориста был произведен
в помещении полицейского бюро Центрального вокзала. Стрелявшим в Войкова
оказался 19-летний ученик русской гимназии в Вильно Борис Коверда. Он сразу
признался в умышленном убийстве. По его показаниям, будучи противником
большевиков и намереваясь выехать в Россию, чтобы там бороться с ними, он
приехал в Варшаву с целью получения разрешения посольства СССР на бесплатный
въезд в страну. Когда ему было отказано – решил убить Войкова как представителя
большевистской власти. С самим послом никогда не разговаривал, к нему лично
претензий не имеет, ни к какой политической организации не принадлежит и
решение принял сам, без чьей-либо подсказки и содействия.
Сотрудник
парижской газеты «Возрождение» Л. Львов, случайно оказавшийся недалеко от места
убийства, присутствовал при первом допросе Коверды. «Его только что обыскали.
На деревянном некрашеном столе лежали его вещи: платок, смятая газета, мелочь…
На вопросы отвечал стоя, слегка наклонив голову к спрашивающему, совершенно
спокойно… Говорил по-польски, иногда вставляя русские слова.
Фотограф,
которому позволили сделать фото, спросил его по-русски:
-
Зачем вы сделали это?
Коверда
ответил спокойно и просто:
-
Я за национальную Россию, а не за Интернационал».
Правительство
Польши сразу заявило советскому правительству о своем сожалении по поводу
убийства. Одновременно польское посольство в Москве получило ноту министра
иностранных дел СССР Литвинова, в которой тот обвинил польское правительство в
непринятии мер против «русских контрреволюционных организаций» на своей
территории, результатом чего и стал террористический акт против полпреда
Войкова.
8
июня Варшава, не дожидаясь соответствующего шага Москвы, поспешила
предупредить, что ответит отказом, если большевики потребуют выдать Коверду.
9
июня польский министр иностранных дел А. Залесский заявил, что правительство не
считает себя виновным, поскольку предложило Войкову охрану, но тот сам
отказался от нее за несколько дней до покушения. Чтобы продемонстрировать заинтересованность в
сохранении хороших отношений с СССР, советским представителям было разрешено
участвовать в расследовании.
Между
тем сразу после убийства в Варшаве и Вильно полиция начала обыски в помещениях
эмигрантских организаций. Арестовывались их руководители.
Всего
было задержано 35 человек, известных своими монархическими взглядами. Среди них
были генерал Горлов, председатель «Союза беженцев» и представитель вел. кн. Николая
Николаевича князь Мещерский, председатель комитета Российского Красного Креста
Угримов, адвокат Николаев. Задержанные допрашивались на предмет их возможной
причастности к теракту. Прекратились
аресты и допросы вечером 9 июня. Все арестованные были отпущены.
«Аресты
сначала вызвали среди русских в Варшаве и других городах панику. Но паника эта
улеглась, когда русская эмиграция убедилась в том, что польское правительство
энергично ищет соучастников Коверды, но не собирается подвергать кого-либо
репрессиям за одну принадлежность к русским эмигрантским организациям».
Прежде
всего, операция по аресту эмигрантов должна была продемонстрировать Москве
готовность выявить всех соучастников Коверды. Но совершенно очевидно и другое:
правительство не упустило случая продемонстрировать русским эмигрантам, что их
судьба и благополучие зависит всецело от его доброй воли.
Польская
печать, единодушно осудив террористический акт, детально освещала
обстоятельства убийства и ход расследования. Одна из варшавских газет констатировала:
«Возмутительное злоупотребление гостеприимством, предоставленным Польшей
русским эмигрантам, произвело на все польское население удручающее впечатление». На позицию прессы значительное влияние
оказало то, что власти страны во главе с ее реальным правителем военным
министром Ю. Пилсудским не скрывали недовольства русскими эмигрантами, которые
«могут поссорить их с большевиками». Учитывая, что в этот момент резко
обострились советско-британские отношения, сложившаяся после убийства Войкова
ситуация была чревата войной с СССР. С другой стороны, польские коммерческие
круги ни в коем случае не хотели терять такой привлекательный рынок, как
российский.
Пока
шло следствие, журналисты польских и эмигрантских изданий активно выясняли
подробности жизни террориста.
Его
отец – Софрон Коверда – происходил из крестьян и по национальности считал себя
русским. До 1917 г. он служил в одном из банков в Вильно и принадлежал к партии
эсеров, во время революции и Гражданской войны был членом савинковского «Союза
защиты родины и свободы» и редактором газеты «Крестьянская Русь», в 20-е гг.
работал народным учителем в городе Брянске Белостокского воеводства. Мать
Коверды была белоруской и работала учительницей гимназии в Вильно. Сам Борис на
момент убийства был гимназистом 8-м класса. Учился хорошо и как неимущий за
обучение не платил. И даже работал
корректором и экспедитором газеты «Белорусское слово», чтобы материально
помогать семье.
Коверда
содержался в одиночке следственной тюрьмы Павяк в полной изоляции. Администрация
тюрьмы стремилась прежде всего уберечь его от расправы со стороны заключенных в
ту же тюрьму польских коммунистов, которые открыто грозили ему смертью. На
допросах и в тюрьме Коверда держался спокойно.
Во
время следствия активно допрашивались как Коверда, так и его родители и друзья.
Было установлено, что он прибыл из Вильно в Варшаву лишь за несколько дней до
покушения, а именно 22 мая. Незадолго до отъезда он обратился к хироманту,
который предсказал ему, что он «скоро прославится». По его собственным
показаниям, именно после этого он решил ехать в Москву, чтобы «убить Сталина
или Рыкова». Его последними словами при прощании с матерью были: «Мама,
посмотри на меня».
12 июня следствие было закончено и
власти объявили о предании Коверды суду Чрезвычайного («доразного») трибунала,
назначив его уже на 15-е. Этот трибунал, с ускоренной процедурой
судопроизводства, был учрежден в 1919 г. для рассмотрения дел о политических
преступлениях, включая покушения на жизнь официальных представителей польского
государства. По закону он мог приговорить только к смертной казни или
бессрочной каторге.
Как
объяснили эмигрантам «Последние новости», «доразный» суд в Польше был «нечто
вроде наших полевых судов. Его особенность состоит в том, что он знает два
наказания: смертную казнь и бессрочную тюрьму. Апелляций на его решения нет. В
случае разногласия между судьями (их трое), дело передается на пересмотр в
обыкновенный суд: «доразный» суд должен вынести приговор единогласно.
Гражданские иски в этом суде не могут предъявляться. Передача дела Коверды в
«доразный» суд тем самым исключила возможность выступления на суде гражданскими
истцами представителей большевиков и тем более их участие в следствии, на что,
как писали газеты, власти уже дали согласие. Зато над Ковердой повисла угроза
смерти».
Между
тем 12 июня Польша получила еще одну советскую ноту, в которой содержалось
жесткое требование, во-первых, выявить и сурово наказать «всех участников
убийства» и, во-вторых, «ликвидировать на польской территории белые
террористические организации». Большевики явно демонстрировали, что они не
верят в версию польского следствия, будто Коверда действовал в одиночку и без
предварительной подготовки. Одновременно, используя убийство Войкова, Кремль
попытался заставить польские власти ужесточить политику в отношении русской
эмиграции, что по сути было ни чем иным, как вмешательством во внутренние дела.
На
это последовал твердый отказ: «Что же касается требования советского
правительства об изгнании из пределов Польши русских эмигрантов, настроенных
антисоветски, то следовало бы, чтобы московское правительство изгнало раньше
Коминтерн, работа которого направлена против Польши и других государств».
Нависшая
над Ковердой угроза вынесения смертного приговора всколыхнула эмигрантскую
общественность. В Варшаву полетели из разных уголков Европы «резолюции
протеста».
15
июня «Российское центральное объединение» в Париже за подписью П.Б. Струве
отправило Пилсудскому довольно вызывающую телеграмму: «Российское центральное
объединение передает Вам свое волнение и опасение перед непоправимым решением,
могущим нанести вред будущим русско-польским отношениям». Тем самым
общественно-политическая элита Зарубежья недвусмысленно дала понять Варшаве,
что польская политика России, освобожденной от большевизма, будет проводиться с
учетом приговора Коверде и в целом отношения к русской эмиграции в Польше.
Пилсудский
и его окружение были не на шутку встревожены реакцией русской эмиграции,
особенно парижской, и ее возможными последствиями. Дабы негласно разъяснить
свою истинную позицию, официальная Варшава пошла на тайные контакты с верхушкой
эмиграции.
В
польское посольство в Париже был срочно вызван только что прибывший из Варшавы
В. Ледницкий, известный литератор, имевший обширные знакомства в кругах русской
эмиграции. Советник посольства объяснил ему, что «действия русских эмигрантов
очень затрудняют положение польского правительства в Париже и что все это может
осложнить историю с Ковердой». «Не можете ли, - у вас большие связи с русскими,
- помочь нам повлиять на них, угомонить их… Русские эмигранты конкретно мало
значат, но мутить воду, подстрекать, инсинуировать они могут, у них сохранились
давние знакомства, они боковыми дверями входят к Пуанкарэ, к Барту, в разные
газеты и вообще только нам мешают своими митингами, протестами, резолюциями…
Успокойте их, пусть дадут нам время провести это дело – Коверды никто убивать
не собирается, но своими манифестациями русские эмигранты к этому могут
привести, не говоря уж о том, что все эти их протесты очень осложняют существование
русских в Польше». Поняв, что дело действительно серьезно, Ледницкий обещал
поговорить с послом России во Франции В.А. Маклаковым, «как с самым видным и
влиятельным в Париже русским».
«Я
сейчас же из посольства позвонил В.А., – вспоминал позже Ледницкий. – К
счастью, он был дома и сам подошел к телефону. После обмена приветствиями,
после того как я спросил, как он себя чувствует, В.А. ответил кратко: «Мы все
тут трепещем!» – «Почему, что случилось?»… – «Да как же – Коверда! Вы же
знаете, что происходит. Военно-полевой суд, ваш министр иностранных дел
Залесский сейчас в Женеве в интервью заявил, что Коверде грозит смертная казнь…
Это ужас, это в последней степени волнует русскую эмиграцию, идут митинги,
выносятся всякие резолюции, посылаются телеграммы… Я сам послал… вместе с
Павлом Дмитриевичем Долгоруковым телеграмму… А верно то же самое происходит в
Праге, Белграде, Берлине». Ледницкий постарался успокоить Маклакова, объяснив
политику Варшавы в данном вопросе: «доразный» суд был выбран «именно затем,
чтобы получить не слишком затрудненную
возможность избежать смертной казни, которой Пилсудский ни за что не хочет
допустить. На военный суд Пилсудский, конечно, имеет влияние, которого он не
может иметь на суд гражданский. В последнем всякие политические соображения
могли бы сыграть известную роль. Военно-полевой суд – дело другое, там сидят
непосредственно подчиненные Пилсудскому офицеры, кроме того люди, которые,
естественно, сочувствуют молодому герою-мстителю». Позже Маклаков признался
Ледницкому: «Вы не можете себе представить, как хорошо вышло, что вы мне
третьего дня позвонили и таким образом я на многолюдном митинге мог сослаться
на ваши уверения. Там готовили ужасные резолюции, протесты – мне удалось все
это приостановить, повторив, без упоминания вашего имени, все что вы мне
сказали и объяснили. Все, успокоившись, разошлись».
Второпях
и несколько суматошно готовилась защита. Как вспоминал С.Л. Войцеховский,
возглавлявший «Русспресс» в Варшаве, «русский виленчанин, адвокат П.В. Андреев,
значительно позже - в 1940 г. - арестованный в Вильно чекистами, вывезенный ими
в Россию и пропавший без вести в казанской тюрьме, вызвался приехать в Варшаву
для защиты подсудимого».
По
просьбе В.И. Семенова, председателя «Российского (эмигрантского) комитета»,
известный польский адвокат, бывший киевский присяжный поверенный Мариан
Недзельский также согласился участвовать в защите.
«Все
казалось налаженным, – пишет С.Л. Войцеховский, – когда Философов неожиданно
сообщил, что хочет встретиться со мной по очень срочному делу. Предложить эту
встречу Семенову он не мог...
Я
знал редактора «За Свободу» только понаслышке. Пропасть, отделявшая его от
консервативной части русских эмигрантов, была настолько глубока, что за первые
шесть лет моей эмигрантской жизни в Варшаве мы ни разу не встретились. Услышав,
однако, что речь будет о Коверде и его судьбе, ответил, что немедленно приеду.
Разговор
состоялся в тесной, заваленной книгами и газетами комнате, которую Философов
снимал в квартире не то немецкой, не то еврейской семьи. Сразу, без обиняков,
он сказал, что участие Недзельского в защите будет вызовом правительству
Пилсудского, так как этот адвокат - член ненавистной маршалу оппозиционной
Национал-демократической партии. Он прибавил, что на снисходительность суда
можно надеяться лишь в том случае, если, кроме Недзельского и Андреева,
защитниками будут варшавские адвокаты Францишек Пасхальский и Мечислав
Эттингер. Он попросил меня срочно сообщить это Семенову - не как ультиматум, а
как совет человека, не равнодушного к судьбе Коверды…
Семенова
рассказ об этом разговоре возмутил. Против Эттингера он не возразил, но от
приглашения Пасхальского отказался наотрез, назвав его «русофобом,
революционером и масоном - олицетворением сил, ополчившихся на Россию в 1917
году». Успокоившись, он все же попросил меня у Пасхальского побывать.
Я
это сделал на следующий день - не один, а с Философовым. Украшенная - в лучшей
части города - коллекцией великолепного фарфора, богатая квартира близкого к
правящим польским кругам адвоката не вязалась с представлением о левизне и
революционности. Договорились мы легко. Кем-то, очевидно, предупрежденный, он
не удивился обращенной к нему накануне судебного разбирательства просьбе стать
защитником Коверды, а о Недзельском не сказал ни слова. Мне это показалось
предзнаменованием того, что на смертной казни прокурор настаивать не будет».
Действительно,
в этой кризисной ситуации польское правительство вынуждено было искусно
лавировать, дабы не ухудшить политических отношений и торговых связей с СССР. С
другой стороны, репрессивные меры против русских в Польше уже подняли волну
враждебных настроений в эмиграции, за которой могли последовать и конкретные
антипольские действия сочувствующих ей кругов Западной Европы. Наконец, не
меньшую опасность для Пилсудского представляли протесты варшавских рабочих
против убийства Войкова.
15
июня в 10 часов в старом дворце Варшавского окружного суда на Медовой улице
началось слушание дела Чрезвычайным трибуналом под председательством Ю.
Гуминского. Государственным обвинителем выступал прокурор К. Рудницкий.
С
утра у здания суда толпились желающие попасть на процесс. Вход был строго по
билетам, которые у дверей тщательно проверяла полиция. К 10 часам зал был
полон. На местах защитников уже восседали Недзельский, Пасхальский, Эттингер и
Андреев. Скамьи для прессы заняли почти 80 журналистов польских, французских,
немецких, американских, английских и балтийских газет, а также советских –
«Правды» и «Известий». Среди публики мелькали самые видные представители
русской колонии.
«В
зале стоял гул голосов и шум двигавшихся стульев, когда, конвоируемый двумя
городовыми с ружьями, был введен подсудимый. Мальчик, без признаков усов,
слабенький, щупленький, с застенчивой улыбкой, в дешевеньком костюмчике,
тщательно причесанный с пробором, сел, не зная, куда девать руки...
Раздался
звонок и вошел суд. Началось выполнение формальностей. Борис Коверда, родился в
1907 году в сентябре (на вид лет меньше). На вопрос об образовании ответил: «в
7 классов».
Председатель:
Подсудимый, какой вы национальности?
Коверда:
Русский.
Председатель:
Чей вы подданный?
Коверда:
Не знаю.
Председатель:
А отец чей подданный?
Коверда:
Не знаю».
После
оглашения обвинительного акта председательствующий обратился к Коверде с
вопросом, признает ли он себя виновным.
«-
Признаю, что убил, - ответил Коверда по-польски, - но вины в этом не признаю.
- Зачем вы совершили это убийство?
-
За все то, что большевики сделали в России».
На
процесс было приглашено 16 свидетелей обвинения, в том числе Розенгольц. Защита
вызвала 6 свидетелей.
В
зависимости от вероисповедания свидетели приводились к присяге ксендзом,
православным священником и раввином. Присягали «сначала католики, потом
православные, наконец раввин привел к присяге свидетельницу-еврейку (торговку,
у которой Коверда жил в Варшаве). Вне присягающих в гордом одиночестве остался
советский служащий Григорович - человек наголо бритый, возбуждающий в зале
любопытство, смешанное с отвращением: кожаная куртка к нему пошла бы… Не
является и Розенгольц. По сведениям, сообщенным представителем МИД Голувко, Розенгольц может приехать только
вечером. Суд, в согласии с заключением прокурора, решает начать дело, полагая,
что если Розенгольц приедет до конца судебного следствия, он будет допрошен».
Среди
свидетелей, кроме очевидцев покушения, были родственники и знакомые Бориса
Коверды. В большинстве своем они давали показания на польском языке.
При
допросе свидетелей суд подробно выяснял биографию и обстановку семейной жизни
Коверды. Чувствовалось стремление прежде всего найти обоснование идейных
мотивов, толкнувших его на самостоятельный террористический акт, подготовленный
и проведенный без помощи какой-либо организации.
По
описанию «Последних новостей», «отец Коверды - типичный русский, интеллигент из
«третьего элемента», сохранивший отчасти и крестьянское обличье. Мать Коверды –
тихая, очень скромно одетая, худенькая дама в пенсне, сестра –
девушка-гимназистка с волосами, завязанными бантом назади. Типичная семья
учителя, вообще провинциального интеллигента».
Как
показали родители, до войны семья жила в Вильно, где и родился Борис. В 1915 г.
эвакуировались в Самару. В Польшу вернулись легально. Тяжелые материальные
условия вынудили Бориса искать работу и он устроился корректором за 150 зл. в
месяц. Для семьи этого было мало и частенько приходилось голодать.
Защита
старалась выяснить, какие органы русской эмигрантской прессы могли влиять на
юного Коверду. Свидетели называли разные газеты, которые он читал, - почти все
самые крупные эмигрантские, какие выходили в Европе и были ему доступны.
С
особым интересом были заслушаны показания Белевского, директора русской
гимназии в Вильно, воспитанником которой был Коверда. Он охарактеризовал
подсудимого как трудолюбивого, сознательного ученика – «честного идеалиста». По
его словам, Коверда раньше обучался в белорусской гимназии в Вильно, но когда
там стали нарастать «коммунистические настроения», перешел в русскую гимназию.
Редактор «Белорусской нивы» Павлюкевич аттестовал Коверду с самой лучшей
стороны: подсудимый служил корректором в газете и, получая 150 зл. в месяц,
умудрялся еще помогать семье.
Торговка-еврейка,
у которой Коверда снял комнату в Варшаве, показала, что все дни перед убийством
он ел только сухие баранки, запивая их водой.
Показания
свидетелей защиты, что Коверда происходил из крестьян и жил бедно, только
усиливали симпатию к нему. Это отделяло его от верхушки эмиграции, выставляя
представителем тех самых трудящихся, в интересах которых большевики захватили
власть в России.
Среди
свидетелей обвинения был допрошен и опоздавший Розенгольц. Корреспондент
«Последних новостей» саркастично описал его появление: «Но вдруг в зале
движение: усиливается охрана, полиция и жандармы заполняют все проходы.
Невольно всем передается нервность. Ясно, что кого-то ждут. После суеты, как во
втором акте «Кармен» перед приходом Тореадора, появляется окруженный агентами
охраны Розенгольц. Его допрос не дает, однако, ровно ничего интересного. Он
рассказал, что видел на вокзале, и только. Все это было известно и раньше, и ни
прокурор, ни защитники не нашли нужным задерживать «высокого» свидетеля. Он
присел около сотрудника «Правды», недолго побыл и удалился со своей свитой…»
Присутствовавшие
на процессе корреспонденты эмигрантских газет, создавая образ Коверды как героя
и мученика, показывали его как человека, владеющего собой и уверенного в своей
правоте. Взгляд западных журналистов был объективнее: «Коверда, кажущийся на
вид еще моложе, чем на самом деле, с интересом и даже весело осматривается в
зале и с улыбкой приветствует какую-то знакомую. К нему подходит его защитник -
известный адвокат Пасхальский - и хлопает его успокаивающе по плечу. Все лицо
Коверды расплывается в улыбку. Вообще он ведет себя так, как будто он является
не главным участником этого процесса, грозящим ему расстрелом, а простым зрителем.
Во время показаний своих родителей он почти не слушает, перешептываясь с
защитником… При допросе свидетелей… при виде старой еврейки, у которой Коверда
жил в Варшаве, Коверда снова смеется. Иногда, однако, в нем чувствуется
внутреннее волнение. Лицо его сильно дергается».
В
3 часа дня допрос свидетелей был закончен и председатель объявил перерыв.
После
обеденного перерыва дал показания подсудимый. Говорил он по-польски с русским
акцентом.
Наскоро
подготовленный защитниками, Коверда начал с рассказа, как он встретил приход
большевиков к власти в 1917 г., будучи учащимся реального училища в Самаре. «Я
видел тот хаос, который начался после большевистского переворота, видел все
безобразия и зверства большевизма. На моих глазах большевики бросили машиниста в
печь за то, что он отказался вести поезд». Коверду «постепенно охватило
волнение и последние слова он проговорил почти плача, затем успокоился».
Со
слов Коверды, читал много советских и эмигрантских газет, прочитал книгу
Краснова «От Двуглавого Орла к красному знамени», «которая произвела на него
большое впечатление». «Я читал статьи Арцибашева в «Записках писателя», я читал
польские книги, в том числе и книгу о голоде, и я понял, кто виноват в том, что
положение России дошло до того, что люди стали людоедами…
Инстинктивно
я чувствовал уже в течение последних двух лет, что нужно действовать, что нужно
бороться с бандой международных злодеев. Я хотел ехать в Советскую Россию,
чтобы там бороться с большевиками. Это была моя первая мысль. Но мне сильно
мешали выполнить ее материальные обстоятельства, а кроме того я не мог
нелегально пробраться через границу. Тогда я решил ехать легально. Я
чувствовал, что нужно что-то сделать, нужно помочь своей родине.
Когда
я не получил визы в советском посольстве в Варшаве, решил убить Войкова как
представителя той банды, которая разорила мою Родину и погубила столько
жизней».
Коверда
выразил сожаление, что совершил свой поступок в Польше, которую он считает
своей второй родиной, и которой он вовсе не хотел причинять неприятности. В
заключение он заявил, что он не монархист, а демократ, но предпочитает какой
угодно режим большевистскому и убил он Войкова «не как лицо, а как
представителя III Интернационала».
В
9 часов вечера начались прения сторон.
В
очень спокойной и хорошо выстроенной речи прокурор Рудницкий указал прежде
всего, что Коверду «нельзя сравнивать с русскими террористами былых времен. У
тех была широкая организация, было оружие. Здесь мы имеем дело с отдельной
личностью. Мальчик, вооруженный револьвером, думал задержать ход истории. В
этом трагизм и слабость его действий… Мы не знаем, что Коверда думал, целясь в
Войкова, но программы у него не было и за ним не стояло никакой организации.
Это вполне установлено следствием и показаниями свидетелей. При нем найдено 20
грошей, он и материально не был подготовлен.
Свою
ненависть к большевикам Коверда не обосновал на фактах лично своих с ними
столкновений. Но он испытывал сильное влияние антибольшевистской литературы. Но
бороться за Отчизну надо на своей родной земле, а не на чужой. Для нас Войков -
представитель соседнего государства, и мы обязаны были охранять его так, как
государственных чиновников. Вот Розенгольц. Но это для нас только гость
проезжий, и он не подлежит нашей опеке». При этих словах в зале произошло движение
в сторону Розенгольца и его «свиты».
Таким
образом, прокурор в своей речи не столько формулировал и обосновывал обвинения
террористу, сколько доказывал факт отсутствия за его спиной какой-либо
организации.
Одновременно
он отметил, что суд не может поставить вопрос о том, был или не был
террористический акт Коверды оправдан террором в России, т.к. «террористический
акт как таковой всегда является преступлением». «…Мы не можем преступление,
убийство посланника Войкова, считать за спор сегодняшней России с завтрашней
Россией или же России сегодняшнего дня с Россией вчерашнего дня, а тем более мы
не можем считать, что наш приговор должен разрешить великий спор между двумя
лагерями одного народа. Мы не можем ни минуты задумываться над вопросом, кто
прав: сегодняшние правители России или же ее эмиграция, которая, измученная и
раздраженная, как всякий лишенный своей земли человек, желает ввести какой-то
другой порядок в России. Мы не можем ни разрешить, ни касаться этого спора не
только потому, что никто из современников не в состоянии разрешить, за кем
правда в великих исторических переворотах, но прежде всего потому, что это есть
спор русских с русскими, спор внутри государства, борьба сил чужого общества».
Слова,
которыми закончил свою речь прокурор, означали отказ от ясного предложения меры
наказания, во всяком случае от предложения смертной казни: «Я не касаюсь
степени наказания. Предоставляю это вам, господа судьи. От вас зависит и кара,
и милосердие».
Речь
прокурора и особенно заключительные ее слова успокоили зал: стало очевидно, что
смертный приговор Коверде не грозит.
Наиболее
яркой была речь адвоката Недзельского.
«Выстрел
Коверды явился криком протеста, голосом христианина, который - это может
показаться парадоксом - взывал к выполнению заповеди «Не убий!» Есть три группы
зарубежных русских. Одни - коренные русские, страстно тоскующие по родине.
Другие - выходцы из России, принадлежащие к другим нациям, но всеми помыслами
своими живущие в России, отдавшие ей лучшие годы своей жизни и деятельности. И наконец
третьи, которые заняты подкладыванием мин под каждое из тех государств, в
котором они находятся. Что же удивительного при этих условиях, что возникает
мысль об отпоре или самообороне…»
Опытный
и популярный адвокат представил ситуацию таким образом, что «нерусский по
происхождению, но русский по духу патриот» Коверда своими выстрелами защищал
давшую ему приют страну от подрывающих ее спокойствие представителей
большевистского режима, пытавшихся через Коминтерн активизировать
коммунистическое движение в Польше. Такая аргументация, безусловно, не могла не
оказать сильного воздействия на суд, хотя, общее настроение зала и без того
соответствовало этим взглядам.
Закончил
свою речь Недзельский эффектно: «Здесь пытались установить, не было ли у
Коверды сообщников. Вот странно: этих сообщников искали среди живых, и не все
помнили, что они действительно имеются, но среди мертвых - это те миллионы,
которых убили большевики».
Другие
защитники основные усилия потратили на доказательство неправомерности отдачи
Коверды под «доразный» суд: нельзя было применять чрезвычайной процедуры, т.к.
Войков не был должностным лицом польского государства. Тем самым адвокаты
стремились оспорить даже теоретическую возможность вынесения смертного
приговора.
В
23 часа 40 минут суд удалился на совещание.
«Уже поздно. Все утомлены. Всех занимает одна мысль: будет
ли смертный приговор? И никто не верит в возможность этого. Когда судьи уходят
совещаться, в зале наступает странное успокоение. Отец Коверды с дочерью сидят
в буфете и пьют чай. Сам подсудимый тоже спокоен. Волнуется только мать –
нервно ходит по коридору.
Проходит
минут двадцать и раздается роковой звонок. Выходит суд. (В 0 часов 30 минут. – Авт.) Длинное, томительное, скучное
введение, и наконец раздаются желаемые сова: «Бессрочное заключение в каторжной
тюрьме». Но приговор не оканчивается этим. Следует заявление: суд постановил
через министра юстиции обратиться к президенту Речи Посполитой с ходатайством о
смягчении наказания Коверде до 15 лет тюрьмы.
К
подсудимому бросаются, пожимают ему руки. Поздравляют родных. Нервы матери не
выдерживают: она, все время ходившая с сжатыми губами, теперь рыдает.
Расплакалась и сестра. Но плачущих утешают: «Полноте, сроки теперь не суды, а
история назначает».
К
вполне понятным мотивам снисходительного отношения трибунала добавились и два
внешних обстоятельства.
Во-первых,
в ответ на убийство Войкова советское правительство расстреляло около 200
содержавшихся в тюрьмах представителей творческой, научной и технической
интеллигенции, известных деятелей либеральных и социалистических партий.
Во-вторых,
западные и эмигрантские газеты были полны сообщениями о причастности Войкова к
расстрелу Николая II и его
семьи. В потрясшей эмиграцию книге следователя Н.А. Соколова «Убийство царской
семьи», вышедшей в 1925 г. в Берлине, приводились данные, что по его
распоряжению закупалась серная кислота для уничтожения трупов.
Эта
кампания в печати, создав Коверде репутацию героя-мстителя, вызвала среди
эмигрантов стремление материально поддержать Коверду на процессе, в частности
оплатить работу адвокатов, поскольку у семьи не было для этого денег. В
редакцию газеты «Возрождение» от проживавших во Франции эмигрантов в период
процесса поступали письма с выражением поддержки Коверде и мелкие суммы на
оплату его защиты.
По
окончании процесса Коверда был доставлен в свою одиночку, где заснул крепким
сном. Проспал он целый день 16 июня. А на следующий день его перевели из
следственной тюрьмы Павяк в Мокотовскую каторжную тюрьму. Администрация тюрьмы
сразу дала ему статус политического заключенного, что обеспечивало ему
некоторые привилегии по сравнению с уголовниками. С первых же дней он стал
получать белье и пищу от проживавших в Варшаве эмигрантов.
Спустя
три дня после вынесения приговора Чрезвычайный трибунал опубликовал мотивы
своего решения: «Смертная казнь может быть применена только в том случае, если
преступление грозит вызвать подражание преступлению. Коверда подобных опасений
не вызывает. В виду этого вместо смертной казни вполне достаточным наказанием являлась
бы вечная тюрьма… Есть смягчающие обстоятельства: молодость Коверды и его
высокие нравственные качества, единодушно констатированные свидетелями. После
отбытия наказания Коверда может стать полезным членом общества. Поэтому суд
полагает, что пятнадцать лет тюрьмы являются для него достаточным наказанием».
Коверда
в ходе следствия и суда твердо держался версии, что теракт он задумал и
осуществил в одиночку. Эта позиция нашла понимание следователей, судей и
адвокатов, поскольку отвечала интересам польских властей: ни на следствии, ни
тем более на суде никто не пытался разбираться глубоко в вопросах которые
могли, как за ниточку, потянуть на свет возможных организаторов, (например, где
террорист взял револьвер).
Только
на склоне лет Коверда искренне поведал о событиях, предшествовавших покушению,
опубликовав в журнале «Часовой» и газете «Русская мысль» свои воспоминания.
Мысль
об убийстве Войкова появилась у него в результате долгих бесед с редактором
«Белорусского слова» А.В. Павлюкевичем и проживавшим в Вильно есаулом М.И.
Яковлевым. Договорились, что Павлюкевич предоставит необходимые средства, а
Яковлев окажет организационное содействие. В результате Коверда прибыл 22 мая в
Варшаву с 200 зл. и с заряженным револьвером. Один из бывших подчиненных Яковлева
показал ему, где расположено здание советского полпредства.
Дальше
Коверда действовал один: посетил несколько раз приемную под предлогом получения
въездной визы, побывал в торгпредстве, однако встретить Войкова не удавалось.
Между тем полученные деньги иссякали и новое посещение советских учреждений
могло вызвать подозрение. План покушения был под угрозой срыва. И тут в
вечерней газете «Курьер червоны» появилось сообщение о предстоящем отъезде
советского полпреда в Москву. Три дня, с 4 по 6 июня, Коверда приходил на
вокзал за час до отхода московского поезда и прохаживался по перрону. 7 июня,
оставшись лишь с 20 грошами в кармане, он решил в последний раз сходить на
вокзал, а затем возвращаться в Вильно. Именно в этот день полпред наконец
приехал к поезду, но не для отъезда, - сообщение газеты было ложным, - а для
короткой встречи со следовавшим в Москву Розенгольцем.
Эти
обстоятельства прояснились много позже, в 1984 г., незадолго до смерти Б.С.
Коверды, когда его сообщников давно уже не было в живых: Павлюкевич и Яковлев
участвовали в польском Сопротивлении и погибли. Польскому Чрезвычайному
трибуналу они были не известны, да и не нужны…
В
1928 г. срок заключения Коверды был сокращен по амнистии и его перевели в
каторжную тюрьму города Грудзиондз. С.Л. Войцеховский несколько раз навещал его
в тюрьме, получая предварительно разрешение варшавского прокурора. «…Меня
вводили в кабинет начальника тюрьмы. Заранее предупрежденный, он ждал за
письменным столом. По его вызову в кабинет входил Коверда в серой арестантской
куртке. Разговор в этой обстановке не мог быть ни откровенным, ни долгим, но я
надеялся, что молодому узнику, отрезанному на много лет от семьи, друзей и
внешнего мира, приятен каждый знак внимания. Не помню, в какой именно мой
приезд, он сказал, что о нем заботятся, снабжая продовольствием, жители
города…»
В
1937 г. Коверда был освобожден, отпраздновав это событие с Войцеховским и теми,
кто ему помогал. В 1939 г., во время оккупации Польши, он попал на
принудительные работы в Германию. В 1945 г. поселился сначала в Швейцарии,
затем жил во Франции и ФРГ. В 1952 г. семья Коверды прибыла в США, сам же он, в
соответствии с американскими законами, не имел такого права как человек,
осужденный в другой стране за убийство. Лишь через четыре года, благодаря стараниям
русских эмигрантов, прежде всего Александры Толстой, – дочери Льва Толстого, –
президент Д. Эйзенхауэр подписал принятый Конгрессом специальный билль о
допущении Б.С. Коверды в США.
В
США он жил тихо и скромно. По свидетельствам знавших его людей, он не только не
извлекал каких-либо выгод из своего прошлого, но, напротив, старался не
вспоминать о «выстрелах в Варшаве» и не любил, чтобы его имя в любом контексте
появлялось в печати. Лишь на склоне лет для пресечения различных измышлений по
поводу убийства Войкова он выступил в нескольких эмигрантских изданиях. 18
февраля 1987 г. Б.С. Коверда скончался в Вашингтоне.
Возвращаясь
к самому теракту против Войкова, теперь можно утверждать: он не был подготовлен
какой-либо организацией, а был полуорганизованным и вдохновлялся главным
образом политическими настроениями ближайшего окружения террориста и
эмигрантской печатью.
Объективно террор только ослаблял русскую эмиграцию в
Польше. Правительство Пилсудского, исходя прежде всего из национальных
интересов Польши, предпочло принять репрессивные меры против наиболее активных
элементов эмиграции, носивших, впрочем, в большей степени демонстративный
характер.
Оценивая террористические акты эмигрантов, в частности,
против Воровского и Войкова, философ Г.П. Федотов писал в 1932 г.: « …Убийство
их как представителей СССР на территории европейских государств есть удар не
только по большевикам и не только по СССР (что не одно и то же), но и по
Швейцарии, Польше, по народам Европы, на которых оно возлагает политические осложнения,
вытекающие из подобных актов. Замечательно, что все достижения нашего
террористического активизма имеют бессмысленный или двусмысленный характер».
Е.Б. Робкова
|
