ХРЕСТОМАТИЯ

ЭМИГРАНТСКИЙ ФЕЛЬЕТОН
1920-х гг.

Подборка включает в себя фельетоны и юмористические рассказы авторов-эмигрантов, очень популярных и почти не известных, опубликованные в 1920-х гг. в русских газетах различных направлений, издававшихся в странах Европы.

1

Териокский скиталец

[ФЕЛЬЕТОН БЕЗ НАЗВАНИЯ]

Дорогой дядюшка,

Ура! Наконец-то вопрос об эмиграции решен блестяще. И, как все гениальное, решение задачи оказалось самым простым. Итак, мы едем в Америку, поступаем там в анархисты, нас арестовывают, обувают и одевают на казенный счет, снабжают нас безвозмездно самой выгодной теперь валютой и на военном судне отправляют через Финляндию туда, куда все наши мысли направлены. Там нас встречают с музыкой, оказывают нам военные почести, размещают по оставшимся теплым, буржуазным квартирам, выдают нам усиленный паек и мы заживаем прямо-таки по-царски. Семейства наши мы, понятно, оставляем в Америке, ибо тамошнее правительство заботится об оставшихся по ту сторону океана родственниках. Как видишь, дядюшка, дешево и сердито. Советую всем желающим эмигрировать присоединиться.

Говоря о валюте, нельзя не отметить, что у нас тут на днях произошел весьма прискорбный случай. Встречаю я на Большой Дороге (здесь Невский) бывшего магната с прежнего настоящего Невского. Лицо у него грустное-прегрустное, просто жаль смотреть. «Что с вами?» спрашиваю я из сочувствия. «Помилуйте», отвечает он со слезами на глазах, «можете себе представить, я потерял двести тысяч марок!» Тут у меня сердце запрыгало от радости, только ничего не показываю, чтобы не обидеть; наконец-то, думаю, подвернулся случай найти деньгу; порыскаю я по единственному променаду, авось найду хоть десятую часть потерянных двухсот тысяч. Из вежливости я, однако, спрашиваю несчастного: «Как это так, неужели так-таки и потеряли!» И несмотря на сильный мороз, искусственно испускаю сочувственный будто вздох. «Да, представьте себе, отвечает несчастный, «поторопился я продать свою иностранную валюту; подожди я еще две недели, я бы имел на двести тысяч больше!»

Теперь я понимаю, наконец, почему так мало поступает пожертвований на самые что ни на есть неотложные нужды, и почему так много народу прямо-таки помирает с голоду. Еще бы! При таких крупных потерях на курсе действительно жутко становится. Счастливы же те несчастные, у которых нет ни иностранной, ни местной валюты: им вообще терять нечего. Но мое-то положение, милый дядюшка! Я уже думал, было, поправить свои дела, но провалился в тартарары. Получился тот же конфуз, что с тем господином, который годами гнался за своим должником и, поймав его случайно как-то в клубе, обрадовался и, подойдя быстрыми скачками к должнику, говорит ему: «Абраша, за тобой три рубля!» Тот, не смутившись, оборачивается, поглядывает у себя за спиной и спокойно спрашивает: «где?»

Вообще, дядюшка, все теперь вверх дном. Раньше бывало барыньки гуляли с ридикюлями, а теперь с посудиной для молока или керосина. Раньше мы усиленно трудились по ту сторону Сестры реки и жаждали отдыха от этой стороны. Теперь мы усиленно отдыхаем (правильнее было бы сказать «издыхаем») по этой стороне и ждем не дождемся, наконец, работы по ту сторону.

Ну, до следующего раза, милейший дядя.

 Твой племянник.

Новая русская жизнь (Гельсингфорс). 1920. 5 февраля.

 

2

Арк. Бухов

ВЕСТНИЦА
Я не знаю почему, но это всегда начинается с молочницы. Если мне когда-нибудь придется писать историю славянской культуры, я непременно начну так: человек произошел от обезьяны, а дороговизна от молочницы.

В дверях спальной появляется прислуга с выражением байронической грусти на лице, с взглядом полным отчаяния и безнадежности.

- Молока больше не будет, – тяжелым вздохом вырывается у нее.

- Совсем? – полусонно спрашиваю я.

- Совсем, - отвечает оно. По ее ответу я чувствую, что случилось что-то неладное. Или коровы, в силу неизвестного для меня принципа, решились перестать доиться и собираются заняться сапожным ремеслом, или городская дума решила запретить потребление молока и ввести вместо него питание нефтью.

- Это молочница говорит?

- Она.

Я уже привык, что в наше время меняют свои решения короли и парламенты, но не молочницы.

- Значит не будет? – робко спрашиваю я через несколько минут у молочницы – А почему это?

Она слегка покровительственно осматривает меня и, как-то внезапно поняв, что со мной считаться не стоит, сурово бросает:

- Корм дорог. Сено-то теперь по чем?

- Видите ли, – неловко выпутываюсь я, – я знаю, что сено дорого, но я его не ем… В детстве как-то не приучили… Ошибка воспитания, так сказать… Мне бы молока…

Пораженная моей тупостью, она ставит вопрос ребром:

- Корова ест?

- Кажется… Некоторые коровы очень даже это любят… Впрочем у меня так мало знакомств среди коровьего общества…

- Корова пьет? – продолжает она тем же тоном.

- Запоем – нет, а так вообще…

- Одним словом, молока не будет, – сурово отрезывает она.

Я стараюсь найти пути примирения.

- Может быть, у вас какой-нибудь конфликт с этими животными? … Может быть, вы сами почему-либо недовольны моею наружностью, поведением моей жены, будущих моих детей…

Нет, мы не можем понять друг друга. Она смотрит на меня загадочными глазами. У меня мелькает страшная мысль, что, может быть, в виде протеста против буржуазного общества, коровы нашего района решили заняться физикой и астрономией, и давали себя доить только по двунадесятым праздникам, да и то только в такие хмурые и ненастные дни, когда и свинье хочется, чтобы ее подоили… Кто знает на что способна природа в наши ответственные исторические дни…

Тяжелое молчание нарушает кухарка. Женщина всегда найдет выход, как сказал один умный человек, выгоняя свою жену из квартиры.

- Может тебе прибавить надо? – обращается она к молочнице. «Счастлив миг, когда ты в улыбке любой девушки увидишь зарю» - сказал Гете. Я не знаю, девушка или дама моя молочница; не знаю даже, искренне ли я люблю ее. Но я вспомнил эти слова поэта, когда она, ласково прибавив несколько марок за кварту, сказала:

- Молоко будет.

Очевидно, мои опасения относительно коров нашего района преждевременные: они честно остаются на своем посту. Быстро и решительно пожав руку молочницы, я возвращаюсь в спальную и бужу жену.

- Молоко будет! – вибрирующим от счастья голосом говорю я. Она испуганно смотрит на меня.

- Ты ничего?… Здоров?

О, я совершенно здоров. Я уже к этому привык. Я знаю, что теперь это будет каждое утро. Каждое. Я совершенно здоров и мой мозг действует нормально; я сажусь и начинаю думать – нельзя ли изобрести такую американскую консервированную корову, которую можно было бы доить сгущенным молоком…

***

Потом это переносится на все области хозяйственной жизни. Через два дня в мясной лавке объявляют, что не будет мяса. Произносится это таким тоном, как будто бы весь город обязан перейти на вегетарианство, по крайней мере на четыре года. Из мелочной лавочки несется злорадный шепот, что не будет хлеба. Зеленщики уверяют, что из солидарности со всеми продуктами уйдет, махнув рукой на прошлое и зелень. У неопытных людей рождается убеждение, что всю следующую неделю придется питаться супом из утиных перьев и сардинками с битыми сливками, но у меня опыт… У меня опыт…

- Я слышал, что у вас нет мяса? – соболезнующее спрашиваю я на другой день в мясной лавке.

- Ни крошечки, – печально отвечает хозяин, смахивая на прилавок крупную слезу отчаяния и грусти.

- Ни крошечки? Какой ужас, какой ужас… Дайте мне девять фунтов, только без жира…

Он достает из-под прилавка мясо, смотрит на него взглядом матери, провожающей сына, и кладет на весы.

- Подорожало мясо-то, – хмуро говорит он, – четыре марки на фунт…

- Подлое оно, – грустно замечаю я, – и подорожало, и нет его… И завтра не будет?

- Не будет.

- Какой ужас… Не забудьте же завтра прислать мне одиннадцать фунтов…

Я никогда не видел такой бесконечной неизбывной нерешимости в глазах, какая всегда мелькает у лавочников во время начинающейся дороговизны. Пять марок к фунту прибавлены; покупателю внушено должное почтение, а все-таки тайная тоска гложет грудь этого доброго человека:

- А почему не прибавил шесть?

А если прибавлено шесть, дух раскаяния мучает его мятущуюся душу:

- А почему не восемь?…

«Тяжело быть мародером в наше время… Ходят мимо твоей лавки, у всех их в карманах марки, а ты стоишь и смотришь как дурак и знаешь, что убегают они от тебя к другому мародеру и нет у тебя силы остановить их, сразу вывернуть карманы и уйти со спокойной душой спать, зная, что нет больше ограбленных» …

Так писал в первом из своих стихотворений в прозе великий Тургенев…

Нет, кто-то другой. А, может быть, и никто не писал. От этого не легче.

***

Так проходит круг нашей жизни. Чем он кончается, об этом говорить не будем, но начинается он с молочницы.

«Да будет над ней отчаяние» - как говорит персидское проклятие, или, как говорят в высшем свете того города, где я пишу сейчас эти строки:

- Холера ей в бок и в левую ногу!

 

Варшавское слово (Варшава). 1920. 24 февраля.

3

Арк. Бухов

СТАРЫЙ СПОСОБ

У меня есть один приятель по литературной работе, довольно популярный публицист, который все свои сведения о деревне, о ее настроениях и чаяниях, черпал из разговоров с извозчиками. Если появлялась его большая статья о крестьянстве, я заранее знал, что он был в гостях у нашего общего знакомого на окраине Петербурга, путь был долгий, а извозчик попался словоохотливый. Несколько раз он повторялся в своих статьях: это означало, что случай заставил его ездить несколько раз с одним и тем же извозчиком:

Разговор, как я заметил, у таких знатоков народной жизни происходит в таком виде.

- Ты откуда, извозчик?

- Мы-то? Мы Синюхинские. Може, слыхали?

Знатоку народной жизни неловко сознаться в незнании такого крупного центра на земном шаре, как Синюхино, и он одобрительно кивает головой.

- Еще бы… Ну, как у вас насчет настроения?

- Насчет этого не слышно. Настроения нет. Разве, что старики самогонкой балуются.

- Ну, а как вообще насчет там урожая, озимых, яровых, чересполосицы и тому подобное?

Извозчик медленно поворачивается, внимательно смотрит на барина, который спрашивает об урожае в январе месяце, и хмуро тычет лошадь кнутовищем:

- Но, ты… подлюга…

- Но, как же насчет того вообще… притесняют? – не унимается барин.

- Оно, вообще, ежели к слову… а так овес-то дорог стал… - вежливо уклоняется извозчик, не желая оскорблять барина молчанием.

Но барин не унимается.

- Ну, как же, извозчик? А? А книги читают?

- Чего ж их не читать? Читают. Книга – она на то начальством и дана, чтоб ее читали… Которые грамоте не умеют, те не читают, а которые могут – им что… Читают. Им что не читать…

После этого барин, который смертельно успел надоесть не только самому извозчику, но и его лошади, нетерпеливо помахивающей в такт разговора хвостом, садится у себя в кабинете за письменный стол, берет бумагу и благодушно замечает жене или другой особе, исполняющей ее обязанности, что в литературном быту встречается чаще:

- Знаешь, а ведь как полезно освежить свои мысли общением с народом… В народе что-то есть. Мудрое, черноземное…

После этого разговора с извозчиком, который лет восемь не бывал в деревне и знает ее больше по рассказам других извозчиков, получающих письма из деревни о том, что телка тетеньки Секлетеи сбежала со двора, а Митюшка хромой обварился кипятком, - через три дня появляется статья о современных настроениях в большой политической газете…

В последнее время, когда извозчиками можно было только любоваться глазами, а пользоваться их услугами могли все, кроме литераторов, статьи о настроениях в деревне прекратились. Стали интервьюировать мешочников, но тут результаты оказались самыми неожиданными. Любой из мешочников охотно сообщал, сколько у него в деревне пулеметов, какие окопы соединяют его деревню с соседней, сколько баб числится под ружьем, и сколько они разбили продовольственных отрядов, но на вопрос об урожае, озимых или яровых мешочник недоумевающе хлопал глазами, путался и, тоскливо вздыхая, пытался уйти…

* * *

Я думал, что инспирирование читателей путем интервьюирования извозчиков уже отошло в область предания, но увы, оно также привязчиво, как чесотка или насморк. Сейчас, когда я читаю десятки телеграмм о сотнях заявлений каких-то представителей России за границей, мне так и представляется, что петербургские извозчики снова ожили, сели на козлы и ведут разговоры о России только не с петербургскими литераторами, которые уже изъяты из употребления ближайшими районными совдепами, а с европейским общественным мнением, и называются они - Представители России.

Кто их выбирал, неизвестно. Разве нужно было гоголевскому Поприщину, чтобы кто-нибудь его выбрал Фердинандом Испанским.

Представители, прежде всего, протестуют. Среди русской интеллигенции это было самым любимой профессией. Читать переводные романы и протестовать против голландских несправедливостей на острове Яве было верхом блаженства русского гражданина.

Рассказывают анекдот об одном старом администраторе, который издал как-то постановление о запрещении общественных протестов. Сейчас же ему телеграмма из Петербурга.

- Что вы там на революцию население толкаете? Запретим протестовать, еще делом займутся…

Русскому человеку кусок в горло без протеста не пройдет.

И вот современные представители России протестуют. Против чего же? Пустяки, что в этом разбираться. Прежде всего протестуют, а потом уж можно найти и причину протеста. Европа прислушивается к ним, как, блаженной памяти, петербургский министр к извозчикам.

- Ну, как, господин Петров, насчет России?

- Протестую. Не желаю.

- Собственно – чего?

- Вообще, не желаю. Желаю, чтобы была целая, неделимая.

- Виноват… А вот господин Корков, который был проездом из Лондона в Отвоцк, тот, напротив, отказался от окраин…

- Ему легко – он псковский. Псковичи они – такой народ – ему окраины, что плюнуть…

- А вы?

- Мы-то? Мы – ярославские. Нам все нужно.

- Что же делать-то, господин Петров?

- Нужно в Лиссабон махнуть. Там рязанские есть. Они народ упрямый, надо с ними посоветоваться.

- В Париж вот…

- В Париж? Был. Там вологодские совсем звери: я им говорю, что, мол, делать с Эстонией будете, а они на меня с кулаками, знаете… До тех пор, говорят, пока Венецию к Тульской губернии не припишут, - протестовать будем.

- Ну и что же?

- Протестуют. Один со всей семьей приехал – так у него и жена протестует и свояченица… Репетитора сыну привез – и тот протестует.

Действительно, положение Западной Европы не завидное. Если со слов рязанских в “Matin” появляется статья о необходимости мира, псковские протестуют в «Temps»; если костромские настаивают в «Таймсе» на товарообмене, то вологодские протестуют в «Берлинер Тагеблят», и если петербургского литератора разговор с извозчиком освежал и просвещал мозги, то наш западноевропейский собрат, наверное, хватается за голову и с ужасом думает:

- Пятьдесят две губернии… Сорок четыре разных народа… Сто семнадцать партий… Восемьдесят семь правительств… Четыреста два представителя… Мама, мама! Что они сделают с твоим бедным сыном!..

* * *

У всех русских политических деятелей volens nolens живущих сейчас в Европе, выработалась такая привычка говорить от имени всего народа, что если им когда-нибудь придется сделаться просто обывателями новой России, они еще долго будут возмущаться и негодовать:

- Подумаешь… Чего это министерство иностранных дел смотрит?.. На всю Францию один посол… В наше время на каждом бульваре по семнадцать было… Один человек место семисот занимал. Хоть бы о безработных подумали…

А у себя в мемуарах будут писать:

«Это было в то время, когда мы с нашей Надей представляли Россию в левой половине меблированных комнат на окраине Марселя. А с отельной прислугой можно было разговаривать так: «Принесите наш дипломатический паспорт, выданный Новохоперской волостной управой, и не требуйте с нас эти тридцать два франка долга: Россия это не потерпит».

 Варшавское cлово. 1920. 18 марта.

4

Териокский скиталец

РАННЕЙ ВЕСНОЙ

Появилось ясное солнышко, и чувствуется, что весна не за горами и что вешние воды не заставят себя долго ждать. Воздух опьяняющий, тишина – благодать, и все было бы прекрасно, если бы отсутствовало то, что по любезной терминологии господина Бутлерова определяется нервами.

В доброе старое время в эту пору в домашнем кругу по вечерам только и толковали о том, куда бы съездить летом на поправку. Перебирали в памяти разные местности, выписывали из-за границы множество проспектов и мысленно уже катались по Швейцарии, Германии, Австрии и проч.; в действительности же большей частью кончалось снятием дачки по Финляндке.

Теперь же живешь на даче круглый год, пользуешься чистым воздухом оптом и в розницу, а все-таки толку мало. В голову лезут разные «глупости» о западном генерале Гоффе, о грузине Гегечкери, о приезде в Ревель Гуковского с карманами полными золота, да мало ли еще о чем! Мозг перестает работать, в голове какая-то сумятица и полная неразбериха, а сердце бьется сильнее будильника.

Во время войны нам толковали, что это самая наипоследнейшая война, что гибель миллионов людей приведет к новому счастливому и идеальному миру, в котором не будет больше ни угнетенных, ни угнетателей. Между тем все это были чистейшие враки! Какие тут, в самом деле, идеалы! Цапают и хапают среди бела дня, и кому только не лень отрезает себе порядочный кусок послевоенного пирога.

Хорошо бы еще, если бы грабили и молчали.

Сильным ведь все дозволено. Но почему нас кормят приторными объяснениями в любви? Генерал Гофф утверждает, что где большевики, там закон и порядок. На деле же оказывается, что он только опасается германского влияния в России. Когда немцы заключили Брестский мир, то они хоть не прятались и не разыгрывали из себя идеалистов, а явно для всех шли на открытый грабеж на большой дороге; наши же «друзья! Действуют исподтишка. И как бы хотелось крикнуть генералу Гоффу:

O, General Gough,

Stop it, enough!

Reading “Pendennis”,

Playing lawn-tennis

Does not mean knowing Boshyland well;

Why call it paradise, when it is hell!

Ну, вот и ударился в политику, а мне хотелось говорить совсем о другом. Мне хотелось сказать имущим беженцам по Чехову: «Мы не видим и не слышит тех, которые страдают, и то, что страшно в жизни, происходит где-то за кулисами; надо, чтобы за дверью счастливых человек стоял какой-нибудь с молотком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастье». А болтливым хотелось бы повторить опять-таки Чехова: «Ненужные дела и разговоры все об одном отхватывают на свою долю лучшую часть времени, лучшие силы, и в конце концов остается какая-то куцая, бескрылая жизнь, какая-то чепуха, и уйти и убежать нельзя, точно сидишь в сумасшедшем доме, или в арестантских ротах!» И дальше по Чехову же: «При всем том обыватели не делали…»

Новая русская жизнь. 1920. 4 марта.

5

Арк. Бухов

КАК ЭКОНОМНО СПРАВИТЬ ПАСХУ

Прекрасно понимая, в каком положении находится сейчас большинство моих соотечественников, и вполне сочувствуя их законному желанию справить по старой традиции Пасху, я хочу придти им на помощь и дать ряд советов, как сделать это возможно веселее и экономнее.

 Окраска яиц

Для того, чтобы покрасить яйца, необходимо, прежде всего, иметь краску. Без этого ничего не выйдет. Поэтому нужно заранее присмотреться к ценам на краску и, составив небольшую акционерную компанию, сообща купить вагон красок, выдержать его до Рождества, продать с хорошей прибылью, и на вырученные деньги купить вагон яиц. Яйца нужно выдержать до лета, потом перепродать. Таким образом, во время всей этой суеты незаметно проходят все праздники, и никто о крашенных яйцах совершенно не вспомнит. Если даже дети напомнят о них, то детей можно выпороть, очень здорово и экономно.

Пасхальный стол

Пасхальный стол состоит из кулича, пасхи, ветчины, гуся и т.п. редких предметов. Когда их нет, можно купить на шесть марок сахарина, поставить самовар, и очень долго пить чай. Менее вкусно, но зато гораздо экономнее. 

Как достать недорого окорок ветчины

Очень просто. Нужно войти в гастрономический магазин и спросить, сколько стоит фунт ветчины.

- Пятьдесят марок.

- А два фунта?

- Сто.

- А четыре?

 - Двести.

- Значит, десять ф у н т о в - пятьсот.

- Да.

- А у вас по тридцать копеек за фунт нет?

Вполне понятно, что на это ответит хозяин магазина или его приказчики. Этого только и надо дождаться. При первом же бранном слове необходимо быстро схватить окорок и ударить им хозяина по голове. Удивленный хозяин падает на пол. Не давая никому опомниться, следует быстро выбежать из магазина с окороком в руках и закричать, что у вас было два окорока, и один из них у вас отняли, а вор убежал в магазин. Пока собравшаяся толпа бросится в магазин разыскивать вора, вы сможете с вашим окороком благополучно добежать до дома. Если бросятся в погоню, можно застрелиться.

Есть еще масса других таких же экономных способов, но всех их за недостатком места не перечислить.

Кулич

Кулич приготовляется из муки, масла, яиц и молока. Все это взбалтывается, мешается и ставится в печь. Теперь это все очень дорого, поэтому лучше всего взять совершенно другую форму, поболтать в ней палкою, поставить в печь и сесть рядом с печью дожидаться, что из этого получится. Можно дожидаться около двух дней – все равно ничего не получится. Единственное удобство такого приготовления – отсутствие всех расходов.

 Катанье яиц

Берут напрокат одно яйцо на целую семью и начинают его катать, пока у кого-нибудь не лопнет терпение и, схватив яйцо, он его не съест. Два лица тоже могут катать – только никому от этого никакой пользы и веселья.

Визитирование

С визитом надо ездить во фраке, или смокинге, а так как ни у кого их нет, а даже приличного пиджака не имеется, то можно ездить в чем угодно, хоть в простыне. Вообще лучше не ездить, а ходить, потому что, если извозчику предлагать за конец шесть гривен, он снимет сапог и начнет бить каблуком предложившего такую плату.

Приехав с визитом, теперь нужно поддерживать разговор не так, как это делалось раньше. Вместо обычных поздравлений и справок о здоровье семьи и родственников, приличный визитер должен начать прямо:

 - С праздником. Скрипишь еще?

- И тебя также. Скриплю. Скоро подохнешь?

- Спасибо. И теперь уже скоро. Каждый день. Жрешь?

- Теперь по четвергам и по вторникам. А ты?

- По двунадесятым праздникам. Дети здоровы?

- А холера их возьмет… Живут, пьют, едят…

- Ну, прощай, пойду к другим. Не забудь пригласить к себе на похороны…

- Непременно. И ты тоже: сдохнешь – навести.

Потом визитер едет в другой дом, откуда его прямо выкидывают, не пустив даже в прихожую.

Вина к празднику

Лучше всего приготовлять вина самому, по тому же рецепту, как они приготовляются сейчас на фабриках и в магазинах. Берется немного теплого уксуса, сырой воды и порошку для чистки самоваров; все это взбалтывается, смешивается с картофельной мукой и разливается по б у т ы л к а м. Остается только наклеить на бутылки этикетки. Можно наклеить: «венгерское», можно «портвейн» - все равно, лучше не станет. Местная водка приготовляется еще лучше. Для ее приготовления необходимо сходить на вокзал, дождаться поезда, купить у машиниста машинного масла, смешать его с керосином, положить для вкуса две пуговицы, дать настояться и угощать знакомых, уверяя, что это самая вкусная водка в этом краю. Если знакомый попадается крепкий, после второй рюмки он сразу же уходит домой, не подав никому руки и даже перестает кланяться, встречаясь на улице; если он человек слабый, его можно на носилках отправить домой. Все это тоже очень недорого.

Чаевые

 Для того чтобы раз навсегда искоренить этот обычай, лучше всего в первый день праздника выйти утром на лестницу, сесть на верхнюю ступеньку и дожидаться. Заметив, что кто-нибудь – дворник, сторож, или другой праздничный грабитель поднимается по лестнице, необходимо самому же первому броситься к нему навстречу.

- Вы ко мне?

- К вам, - смущенно отвечает дворник.

- Вот какое странное совпадение. А я к вам. Вы поздравить меня хотели?

- Поздравить…

- Представьте себе, я – тоже… Ну-с, пойдем, посидим…

- К дворникам хорошие господа не ходят…

- Ну, какой я хороший… Так себе… Идем, значит?

- Зачем уж… Я один пойду…

Если особо попринажать, дворник сам вынет сто марок, сунет их вам в руку, и уйдет.

***

Все, что я предложил, может быть, не очень изящно и умно, но за одно я ручаюсь: чрезвычайно экономно. В этом и есть вся цель моих красивых и хорошо продуманных советов.

 Варшавское слово. 1920. 11 апреля.

6

Арк. Бухов

МАЛАЯ ЭНЦИКЛОПЕДИЯ

(Не Брокгауза)

Абрам Яковлевич – мерзавец, который к Пасхе обещался отдать долг, и наверняка не отдаст.

Бабушка – старая женщина, которая недавно сказала: «Хороший праздник, когда есть нечего»…

Вилка – торжественное украшение пустого пасхального стола.

Гусь – редкая птица; в сыром виде водится в деревнях, в жареном виде – на столах спекулянтов.

Еще бы в два раза столько – Типичное восклицание нормальных людей после ресторанного обеда.

Жизнь – скверное занятие для глупых людей, которое быстро надоедает.

Заяц – обыкновенное животное, которое любит, чтобы его фаршировали. Почему любит – не знаю.

Иркутск – город с четырьмя жителями и восемнадцатью правительствами.

Йоркширская свинья – свинья, воспитанная в Йоркшире. Свинья совершенно не воспитанная, живущая в Белостоке и занимающаяся «шмуглерством», называется прямо свиньей, без прибавления города.

Капиталист – человек, укравший два миллиона долларов.

Лимузин – закрытый автомобиль. Так же давит людей, как и открытый.

Молоко – особая жидкость, которая каждый день дорожает.

Нахал – человек, который утверждает, что, зарабатывая деньги честным трудом, он каждый день сыт.

Осина – дерево. Человек, который не понимает простых слов – тоже дерево.

Пара ботинок – две тысячи марок, а потом еще дороже. Надо скорее заказать.

Рука руку моет - единственное правило чистоплотности, признаваемое самыми грязными людьми.

Род – благополучное животное, которым питаются при коммунистическом строе.

Такса – тоже собака. Особенно любит кусать торговцев.

Уф! – две буквы алфавита, произнесенные сразу после совершения и благополучного окончания какого-нибудь скверного дела.

Варшавское слово. 1920. 13 апреля.

7

Арк. Бухов

СЕЗОННОЕ НРАВОУЧЕНИЕ

(Самоучитель для взрослых)

Я знал одного старого студента, который в нетрезвом виде всегда приценивался к домам и, узнав цену на какой-нибудь особняк, пытался всовывать последнюю трешницу в задаток. Когда я слышу теперь разговор о новых костюмах, новых ботинках и туалетах – я всегда вспоминаю этого студента… Никто теперь костюмов не делает, если заказывает ботинки, то притаскивает к сапожнику и подметки и кожу, и пуговицы, чуть ли сам не остается шить под присмотром негодующего хозяина – словом все это только пустые разговоры, которыми только пускают пыль в глаза.

Гораздо лучше прямо признать, что теперь каждый сезон – это сезон туалетного ремонта, а если это так, то почему бы не воспользоваться предлагаемыми мною здесь советами?

Часть I

Окраска, перекраска, выкраска

Пора перестать думать, что весной полезно и уместно только красить крыши недостроенных зданий или яйца к Пасхе. Каждая вещь, которую мы носили, тоже можно выкрасить и тем самым совершенно ее обновить. Надо только умело выбрать краску, иначе весь ремонт пропадает даром; так, например, если отдать старый смокинг перекрасить в голубой цвет, брюки к нему в розовый и одеть еще к этому свежеперекрашенную в желтый цвет шляпу, - то хотя вид получится чрезвычайно щеголеватый, но будут очень плакать дети, собаки станут хватать за ноги, а домохозяин попросит сейчас же искать другую квартиру. Некоторые принадлежности туалета окраске поддаются чрезвычайно туго; так, например, если перекрасить совершенно изорванные калоши в нежно-сиреневый цвет, все равно никого не удастся обмануть, что они только что куплены в самом дорогом и добросовестном магазине.

Нужно быть страшно осторожным в выборе мастерской для окраски. Однажды я набрел на какой-то магазинчик, где продавались одновременно зубные щетки, ливерная колбаса, селитра и гвозди, а также брали в перекраску костюмы. Благодаря моей доверчивости я отдал туда хорошие серые брюки, с просьбой перекрасить их в коричневые. Четыре месяца я умолял вернуть мне мой заказ; четыре месяца меня уверяли, что мои брюки красятся, и все еще не могут выкраситься. У меня создавалось впечатление, что им хотят придать окраску такой прочности, чтобы ее хватило, по крайней мере, лет на полтораста, с расчетом на то, что я захочу их оставить в наследство своим правнукам. Наконец мне выдали их… Я еще никогда не видел такого редкостного сочетания разнородных отливов и красок, но, сознаюсь, они не произвели на меня того чарующего впечатления, на которое, наверное, рассчитывал хозяин мастерской: нижняя половина брюк тщательно сохранила свой нежно-серый оттенок, постепенно переходя к верху в зеленовато-оранжевый, а верхняя часть приобрела необычайный для русской действительности цвет расколотого кокосового ореха, в который налили фиолетовых чернил.

Несмотря на мою рассеянность, я ни разу не надел этих брюк; однажды ко мне забежал один влюбленный приятель и попросил одолжить костюм. Я охотно дал ему эти брюки и стал ожидать, что будет дальше. Несчастный, надев их, пошел объясняться в любви. В п е ч а т л е н и е, произведенное его туалетом на его пассию, было совершенно р о к о в ы м. Она забилась в истерике, потом вернула ему письма и отказала от дома. Бедняга побежал к реке и бросился в воду. Я шесть дней с ужасом ожидал, что его труп выловят, и родные отошлют мне обратно мои брюки. К счастью, этого не произошло. В городе долгое время не понимали тайны его самоубийства, но я упрямо молчал, боясь общественного негодования…

Вот к каким поистине трагическим результатам может привести неумелая перекраска туалета…

Часть II

Выворачивание и переворачивание

 Всякую старую одежду очень экономно выворачивать и перешивать. Единственное неудобство этого способа то, что он может быть произведен только раз. Не могу не припомнить случай с одним моим знакомым, который, злоупотребляя этим способом обновлять свой костюм, довел свое пальто шестикратным выворачиванием до того, что при последнем эксперименте над ним оно все было покрыто следами от карманов: след от кармана был на животе, на спине, на воротнике. На одном рукаве были следы от хлястика, а на другом – следы от пуговиц. Знакомый мне человек был близорукий, эти следы его страшно путали, и, второпях одеваясь, он часто искал перчатки у себя на животе, пристегивал воротник к нижней поле, или просовывал голову в боковой карман. Единственно чем этот костюм был удобен, как находил мой знакомый, это – для безопасности от воров: карманные жулики целыми толпами ходили за ним по улицам, разгадывая, где у него настоящие карманы, где след от прошлогодних, и куда следует полезть за кошельком, чтобы не ошибиться адресом.

 Должен добавить, что не из всякой вывороченной вещи можно сшить все, что угодно. Так, например, я прямо негодовал на одну даму, которая, отдав перевернуть жилетку своего мужа, две недели скандалила, что из нее ей не удалось сшить себе юбку для летнего костюма. Опасно также вывертывать костюмы, не просмотрев внимательно левую сторону; иногда бывает, что правая сторона поражает своей красотой и элегантностью, а левая напоминает свежесодранную шкуру с дикого козленка. Раза два-три в своей жизни мне приходилось встречать людей в вывернутых костюмах, у которых был т-а-кой шершавый вид, как будто их специально выпустили на улицу для того, чтобы чистить их костюмами солдатские сапоги.

 О б у в ь вывертывать нельзя. Наивные люди, которые думают, что из вывернутых желтых истоптанных ботинок можно приготовить белые бальные туфли, - жестоко ошибаются. Не в менее грустную ошибку впадут и те излишне – экономные люди, которые из одного перевернутого пальто хотят одеть целую семью. Я до сих пор не могу забыть одного человека, который, еще давно, велел вывернуть з и м н е е пальто, сшить себе из верха демисезонное, из подкладки кофточки жене, из ваты сделать одеяло, а из обрезков полукурточку младшему сыну. В результате получилось, что его собственное новое пальто напоминало коротко обрезанный капот, кофта жены мучной мешок, курточку сына пришлось перешить ему на фуражку, а на одеял пришлось спать соседской собаке.

 Так иногда вредит излишняя не рассчитанная экономия…

 * * *

 Лицам, пожелавшим получить от меня дополнительные сведения о наиболее экономных переделках старого туалета, - могу ответить телеграфно.

Варшавское слово. 1920. 23 апреля.

 

8

Тэффи

«КЕ ФЕР?»

Рассказывали мне: вышел русский генерал-беженец на плас де ла Конкорд, посмотрел по сторонам, глянул на небо, на площадь, на дома, на магазины, на пеструю говорливую толпу, - почесал в переносице и сказал с чувством:

- Все это, конечно, хорошо, господа. Очень даже все это хорошо. А вот…ке фер? Фер то ке?

Генерал – это присказка.

Сказка будет впереди. 

* * *

Живем мы, так называемые ле рюссы самой странной на другие жизни не похожей жизнью. Держимся вместе не взаимопритяжением, как, например, планетарная система, а вопреки законам физическим – взаимоотталкиванием. Каждый лерюсс ненавидит всех остальных, столь же определенно, сколь остальные ненавидят его.

Настроение это вызвало некоторые новообразования в русской речи. Так, например, вошла в обиход частица «вор», которую ставят перед именем каждого лерюсса.

- Вор-Акименко, вор-Петров, вор-Савельев.

Частица эта давно утратила свое первоначальное значение и носит характер не то французского «le» для обозначения пола именуемого лица, не то испанской приставки «дон».

- Дон-Диего, дон-Хозе.

Слышатся разговоры:

Вчера у вора-Вельского собралось несколько человек. Был вор-Иванов, вор-Гусин, вор-Попов. Играли в бридж. Очень мило.

Деловые люди беседуют:

- Советую вам привлечь к нашему делу вора-Парченку. Очень полезный человек.

- А он не того… Не злоупотребляет доверием?

- Господь с вами! Вор-Парченко? Да это честнейшая личность! Кристальной души.

- А может быть лучше пригласить вора-Кусаченко? 

- Ну, нет, этот гораздо ворее.

Свежеприезжего эта приставка первое время сильно удивляет, даже пугает.

- Почему вор? Кто решил? Кто доказал? Где украл?

И его больше пугает равнодушный ответ.

А кто ж его знает – почему, да где.… Говорят вор, ну и ладно.

- А вдруг это неправда?

- Ну вот еще! А почему бы ему и не быть вором?

И действительно – почему?

* * *

Соединенные взаимным отталкиванием лерюссы, определенно разделяются на две категории – на продающих Россию и на спасающих ее.

Продающие живут весело. Ездят по театрам, танцуют фокстроты, держат русских поваров, едят русский борщ и угощают им спасающих Россию. Среди всех этих ерундовых занятий совсем не брезгают своим главным делом, и если вы захотите у них справиться, почем теперь и на каких условиях продается Россия, вряд ли смогут дать толковый ответ.

Совсем другую картину представляют собой спасающие. Они хлопочут день и ночь, бьются в тенетах политических интриг, куда то ездят и разоблачают друг друга.

К «продающим» относятся добродушно и берут с них деньги на спасение России. Друг друга ненавидят бело-каленной ненавистью.

- Слышали – вор Овечкин какой оказался мерзавец! Тамбов продает.

- Да что вы! Кому?

- Как кому? Чилийцам.

- Что?

- Чилийцам – вот что.

- А на что чилийцам Тамбов дался?

- Что за вопрос! Нужен же им опорный пункт в России.

- Так ведь Тамбов то не Овечкинский, как же он его продает?

- Я же вам говорю, что он мерзавец. Они с вором Гавкиным еще и не такую штуку выкинули: можете себе представить – взяли да и переманили к себе нашу барышню с пишущей машинкой, как раз в тот момент, когда мы должны были поддержать Усть-Сысольское правительство.

- А разве такое есть?

- Было. Положим недолго. Один подполковник – не помню фамилии – объявил себя правительством. Продержался все таки полтора дня. Если бы мы его поддержали во время, дело было бы выиграно. Но куда же сунешься без пишущей машинки. Вот и проворонили Россию. А все он – вор Овечкин. А вор Коробкин – слышали? Тоже хорош! Уполномочил себя послом в Японию.

- А кто же его назначил?

- Никому не известно. Уверяет, будто было какое-то Тирасполь-Сортировочное правительство. Существовало оно минут пятнадцать, двадцать, так… по недоразумению. Потом само сконфузилось и прекратилось. Ну а Коробкин как раз тут как тут, за эти четверть часа успел все это обделать.

- Да кто же его признает?

- А не все ли равно. Ему главное нужно было визу получить – для этого и уполномочился. Ужас!

- А слышали последние новости? Говорят, Бахмач взят!

- Кем?

- Неизвестно.

- А у кого?

- Тоже неизвестно. Ужас!

- Да откуда же вы это узнали?

- Из радио. Нас обслуживают два радио – советское «Соврадио» и украинское «Украдио». И наше собственное первое европейское – «Переврадио».

- А Париж как к этому относится?

- Что Париж! Париж известно, как собака на Сене. Ему что.

- Ну, а скажите, кто-нибудь что-нибудь понимает?

- Вряд ли. Сами знаете – еще Тютчев сказал, что «умом Россию не понять», а так как другого органа для понимания в человеческом организме не находится, то и остается махнуть рукой. Один из здешних общественных деятелей начал, говорят, животом понимать, да его уволили.

- Н-да-м…

* * *

- Н-да-м…

Посмотрел, значит, генерал по сторонам и сказал с чувством:

- Все это, господа, конечно, хорошо. Очень даже все это хорошо. - А вот ке фер? Фер-то ке?

Действительно – ке?

Последние новости. 1920. 27 апреля.

9

Тэффи

ТОНКИЕ ПИСЬМА

Из Совдепии стали получаться письма. Все чаще и чаще.

Странные письма.

Как раз на основании этих писем растет и крепнет слух, будто в Совдепии все помешались.

…………

«Дорогой Володя!

Письмо твое получили. Как жаль, что у вас все так скверно. Неужели правда, будто у вас уже едят человеческое мясо. Эдакий-то ужас? Опомнитесь! Говорят, у вас странный процент смертности. Все это безумно нас тревожит. Мне живется хорошо. Не хватает только вас, и тогда было бы совсем чудесно. Я женился на француженке и очень счастлив.

Твой брат Ваня».

…………

(Письмо предложил отвезти знакомый француз прямо в Петроград)

Последние новости. 1920. 3 мая.

10

Тэффи

НОСТАЛЬГИЯ

«Пыль Москвы на ленте старой шляпы

 Я как символ свято берегу…»

Лоло

Вчера друг мой был какой-то тихий, все думал о чем-то, а потом усмехнулся и сказал:

- Боюсь, что к довершению всего у меня еще начнется ностальгия.

Я знаю, что значит, когда люди, смеясь, говорят о большом горе. Это значит, что они плачут.

- Не надо бояться. То, чего вы боитесь, уже прошло.

Я видела признаки этой болезни и вижу их все чаще и чаще.

Приезжают наши беженцы, изможденные, почерневшие от голода и страха, отъедаются, успокаиваются, осматриваются, как бы наладить новую жизнь и вдруг гаснут.

Тускнеют глаза, опускаются вялые руки и вянет душа, душа обращенная на восток.

Ни во что не верим, ничего не ждем, ничего не хотим. Умерли.

Боялись смерти большевистской и умерли смертью здесь.

Вот мы – смертью смерть поправшие!

Думает только о том, что теперь там. Интересуется только тем, что приходит оттуда.

А ведь здесь столько дела. Спасаться нужно и спасать других.

Но так мало осталось и воли, и силы…

* * *

- Скажите, ведь леса-то все-таки остались? Ведь не могут же они леса вырубить: и некому, и нечем.

Остались леса. И трава зеленая, зеленая русская.

Конечно, и здесь есть трава. И очень даже хорошая. Но ведь это ихняя «l’herbe», а не наша травка-муравка.

И деревья у них может быть очень даже хороши, но чужие, по-русски не понимают.

У нас каждая баба знает: если горе большое и надо попричитать – иди в лес, обними березыньку, крепко двумя руками, грудью прижмись и качайся вместе с нею и голоси голосом, словами, слезами изойди вся вместе с нею, с белою, со своею, с русскою березынькой.

А попробуй здесь:

- Allons au Bois de Boulogne embrasser le bouleau!

Переведите русскую душу на французский язык… Что? Веселее стало?

Помню, в начале революции, когда стали приезжать наши эмигранты, один из будущих большевиков, давно не бывший в России, долго смотрел на маленькую пригородную реченьку, как бежит она, перепрыгивая, с камушка на камушек, струйками играет простая, бедная и веселая. Смотрел он, и вдруг лицо у него стало глупое и счастливое:

- Наша речка русская!

Ффью! Вот тебе и третий интернационал!

Как тепло!

Ведь, пожалуй, скоро и там сирень зацветет…

* * *

У знакомых старая нянька. Из Москвы вывезена.

Плавна, самая настоящая – толстая, сердитая, новых порядков не любит, старые блюдет, умеет ватрушку печь и весь дом в страхе держит.

Вечером, когда дети улягутся и уснут идет нянька на кухню. Там француженка кухарка готовит поздний французский обед.

- Asseyez-vous! – подставляет она табуретку.

Нянька не садится.

- Не к чему, ноги еще слава Богу держат.

Стоит у двери, смотрит строго.

- А вот, скажи ты мне отчего у вас благовесту не слышно. Молчать всякий может, молчать очень даже легко. А за свою веру, милая моя, каждый обязан вину нести и ответ держать.

Вот что!

- Я в суп кладу селлери и зеленый горошек! – любезно отвечает кухарка.

- Вот то-то и оно… Как же ты к заутрени попадешь без благовесту? То-то я и смотрю, что у вас и не ходят. Грех осуждать, а не осудить и нельзя… А почему у вас собак нет? Эдакий город большой, а собак раз-два и обчелся. И то самые мореные, хвосты дрожат.

- Четыре франка кило – возражает кухарка.

- Теперь, вон у вас землянику продают. Разве можно это в апреле месяце? У нас то теперь благодать – клюкву бабы на базар вынесли, первую, подснежную. Ее и в чай хорошо. А ты что? Ты, пожалуй, и киселя-то никогда не пробовала!

Нянька долго стоит у дверей у притолоки. Долго рассказывает о лесах, полях, о монашенках, о соленых груздях, о черных тараканах, о крестном ходе с водосвятием, чтобы дождик бы, зерно напоил.

Наговорится, напечалится, съежится, будто меньше станет и пойдет в детскую к ночным думкам, к старушьим снам – все о том же.

* * *

Приехал с юга России аптекарь. Говорит, что ровно через два месяца большевизму конец.

Слушают аптекаря. И бледные обращенные на восток души чуть розовеют.

- Ну, конечно, через два месяца. Неужели же дольше? Ведь этого же не может быть! 

Привыкла к «пределам» человеческая душа и верит, что у страдания есть предел.

Раненый умирал в страшных мучениях все возраставших. И никогда не забуду, как повторял он одно и то же, словно изумляя:

- Что же это? Ведь этого же не может быть! 

Может.

Последние новости. 1920. 16 мая.

11

Мих. Линский

НЕ ОТВЕЧАЕТ

Встретил соотечественника.

Лицо лоснится, точно постным маслом смазано, в глазах иллюминация, улыбается так широко, что углы губ нырнули в ушные раковины.

Еще издали кричит:

- Слышали? Не отвечает!

Недоумеваю:

- Кто не отвечает? кому не отвечает? и наконец, как же слышать, если не отвечает?

Он заливается счастливым смехом:

- Господи Бож-же ты мой! Станция не отвечает! Понимаете – станция! 

- Телеграфная?

- Хватайте выше: радиотелеграфная! Московская радиотелеграфная. Вы понимаете, чем это пахнет? 

И из глаз его текут слезы счастья. Текут потоком, как из дождевых труб.

- Разве вы не знаете, не помните, что это означает, когда радиостанция перестает отвечать на вызовы? – бормочет он, всхлипывая. – Это значит… Господи, да это значит, что станция уже в чужих руках, что… Ну, одним словом, вы когда едете?

- Куда?

- Да в Петроград же, Господи! Хотите, помогу билет достать, я уж и протекцией заручился… 

- И, обняв меня за талию, он сладостно мурлычет, как кот, у которого чешут за ушами.

- Выйду это я на площадь, что у Николаевского вокзала и перво-наперво на Невский взгляну: как это он, красавец наш, выглядит нынче. Распластался, верно, ленивый, сонный и грязный… Ничего – разбудим его, смоем с него нечисть, опять нарядным, живым и веселым станет…. 

- С Невского домой побреду, в квартиру свою. Что то с ней, бедняжкой моей, сталось? Библиотечка там у меня любимая, фарфор там у меня отборный, коврики, диван-самосон… Воображаю, как его отделали сапожищами комиссары разные… Охо-хо! А вечерком по знакомым пойду – живы ли они, бедненькие! А на следующее утро… 

Он, вдруг вспомнив что-то, вынул часы и разом засуетился:

- Боже мой, уже половина четвертого, а у меня еще куча дел! Насчет билета похлопотать, опять же и чемоданчик уложить надо, попрощаться кое с кем… Ну, до свидания на Невском! 

И, послав мне приветственный жест, поскакал, толкая и опрокидывая прохожих….

* * *

Беги, простодушный мечтатель, беги! Я не стану удерживать тебя, не крикну тебе вдогонку:

- Остановись!

Ибо понимаю волнение души твоей, ибо помню слова поэта:

- «Когда ждешь избавителя, то биение собственного сердца принимаешь за шум его шагов»…

Последние новости. 1920. 19 мая.

12

Дон-Аминадо

ЭН ПЛЮС ЕДИНИЦА

Накрапывал дождь. Быстро пустела шумная улица. И только вы продолжали стоять перед зеркальной витриной, в которой были выставлены и, вправду, изумительные вещи: дорогие, из синей кожи, несессеры с причудливыми монограммами, хрустальные флаконы с тяжелыми затворами из старого серебра, дорожные портсигары из настоящего крокодила, легкие саквояжи из антилопы, огромные чемоданы, окованные медью, клетчатые шотландские пледы, тигровые одеяла и футляры для зонтиков.

Ваше непромокаемое пальто уже промокло насквозь, но глаза лихорадочно блестели.

Потом в блаженном утомлении, которое оставляет только энтузиазм, вы стали медленно переходить улицу, причем великолепный стальной Роллс-Ройс едва не положил предел вашему существованию.

Но все кончилось благополучно, не считая того, что послал вам вдогонку бритый шоффер и чего вы, очевидно, не поняли.

Не поняли, ибо среди десяти тысяч слов, собранных Гарнье, не было ни одного, сказанного шоффером.

Очутившись на тротуаре, вы развернули план города Парижа и его окрестностей и долго искали.

Потом, уверенным шагом, как будто невидимый Виргилий сопутствовал вам, вы спустились в подземелье, долго блуждали по скрещивающимся лабиринтам пока, наконец, Ариадна, которая одной рукой штопает чулки, а другой прощелкивает билеты, не произнесла по вашему адресу нескольких слов, созвучных словам шоффера.

Кто знает, быть может, она была его сестрой…

Публика, переполнявшая вагон метро, не знает, чему поражаться больше – вашей изысканной вежливости, или вашей вопиющей неловкости: ибо, каждый раз, наступая на ноги, вы три раза произносили pardon, a pardon вы повторили, по крайней мере, раз двести, пока поезд не дошел до конечной станции, которая оказалась, к удивлению вашему, не Vincennes a Maillot…

Но вы быстро нашли выход из этого нелепого положения – и через полчаса красный такси останавливается у подъезда вашего отеля, прекрасного отеля с лифтом, шоффажом, эклеражом и пансионом де-фамилиий.

Вы опоздали к обеду, как вчера и как третьего дня, и мэтр-д-отель был с вами холоден, как лед, или, даже, больше, - как консомэ, которое он вам подал.

Вы торопились и растерянно улыбались, называли гарсона – monsieur, после рыбы требовали пепельницу, и господину из Лиона, который сидел напротив, пытались рассказать ваши впечатления об Эйфелевой башне.

Вечером вы съели порцию ванильного мороженаго у Фошона и долго, и мучительно думали, сколько же нужно дать pour-boir’y синеглазой бретонке в белом переднике.

А потом, утопая в трехспальной пропасти чужеземных перин, вы засыпали, одинокий и никому не нужный, с Гарнье – в одной руке и с «Matin» - в другой, и вам снилось, что жена ваша вышла замуж за ледяного мэтр-д-отеля и что, окруженные дорогими чемоданами из крокодила и антилопы, они мчались в Орлеан, где в эту самую минуту девственная Жанна д-Арк возносилась на небо, вопреки постановлению Генеральной Конфедерации Труда…

Со сна вы кричали, что вас мучают, что вам дают сдачу одними почтовыми марками и что, если у них есть сердце, то должны же они вам, бывшему землевладельцу, предоставить хоть переписку на машинке Ундервуд!…

Проснувшись от собственного крика, вы начинали новый день и покупали новый номер «Matin», обреченный лежать до вечера.

Скажите-же мне, по совести!

- Зачем вы себя мучаете, зачем вы себя терзаете, а, главное, зачем ca va bien отвечаете, милый вы мой несоотечественник, когда и отечества у нас с вами, - все равно, - как кот наплакал, да и то по указу Правительствующего в Крыму Сената?!…

Последние новости. 1920. 21 мая.

13

Н. Карабчевский

МАЛЕНЬКИЕ ДИАЛОГИ

- Вы все о том же!…

- Да, не могу забыть… Россия… скорблю!….

- Что ж, Россия!… Идем через преграды к человечеству! Германия, Австрия… Россия только ступени… И геологические пласты подлежат выветриванию… Твердыни рассыпаются!… Франция и Англия пока держатся, крепятся… и их черед настанет! Россия развалилась, одной преградой стало меньше!… 

- Н-да! Конечно… Человечество!… А нутро все болит, неустанно ноет… Скальпировать себя что ли, чтобы другая шкура выросла, вроде шагреневой, потолще, поплотней…трудновато таки разом перевоплотиться в не помнящего родства, как изволите выражаться, в общечеловека… 

- Вздор, никаких самоистязаний… Легкость духа и приспособляемость к новым условиям жизни…только и всего!

- Так!… А где ее взять… легкости духа?

- В забвении, раз навсегда, прошлого.

- Гм, не тянет на это… Чем дальше от России, тем хуже: все нутро болит. Нет, нет и оглянешься назад: где ты, матушка Россия? На память хоть бы что-нибудь оставили!…

- На память!… реликвий захотели?!… Да этого хлама сколько хотите, хоть коллекцию составляйте… Антиквар вы или романтиком прикидываетесь?!…

- Грешен!… Определить себя никак не могу, и вот скучаю по матушке России! Вы изволите говорить: коллекцию… Мне бы хоть что-нибудь эдакое на память… из бывшего! 

- В одном Париже сколько угодно этого… «бывшего». Скоро паноптикум можно будет составить и назвать его «бывшая Россия»! тогда любуйтесь здесь на здоровье… 

- Обяжете, что бы я собственно мог облюбовать?… 

- Из временного хотите?… Пестрота, словно у бабочек, изумительная; радужная пыль на крылышках еще не осыпалась… 

Имеются, экземпляры видные…

- Нет, уж Бог с ними!… Радужная пыль глазам вредит… ослепляет!… 

- Министров желаете?… ассортимент неиссякаемый… из всех демократических осколков… «бывшей» России. Типы занятные, веселые, с ними не поскучаете… в кафе-шантан ходить надо! 

- Увольте, мне не до потехи!

- Сенаторов могу предложить!… С визитной карточкой при каждом, в удостоверение подлинности: сенатор такой-то! Имеются совсем свежие, с мундиром не обносившимся… 

- Эти из «Правительствующаго»?! Мундир мне не по вкусу, особенно, ежели шитье по красному новое… очень глаза режет! 

- Вам не угодишь, привередник! Ну, вот что я вам предложу: хотите комиссара по торговой части?… Истинный представитель бывшей России… Сейчас популярен как никто… Экземпляр единственный… Сам Ллойд Джордж не брезгует, в руки берет… правда, в перчатках… 

- Ой, что вы!… Спать перестану, по ночам стану вскакивать, озираться… 

- Ну, кого бы вам еще?! Ах генерала хотите, надеюсь, не откажетесь!… можно из спасителей отечества, из проявивших чудеса храбрости… Поискать, найдутся в Париже и такие. 

- Не смею и помышлять о таковом герое… Хотя и сам певал когда-то: «Гром победы раздавайся, веселися храбрый Росс!», удовольствовался бы теперь, душевного спокойствия ради, разве каким-нибудь отставным, стареньким генералом, вроде как бы из завалявшихся… из тех, что заслуженной пенсии, и по лишении оной оставались верными… 

Мы бы с ним чайку, за самоварчиком, не торопясь, попили, о прежней матушке…то бишь, - о бывшей России посудачили… кое-что бы может хорошее и припомнили… От души бы и отлегло!

- Эка сильна в вас романтичность…(строго) Это уже, пожалуй, романовщиной пахнет! Постарайтесь от нее отделаться: косо здесь на это смотрят! Вы слышали что-нибудь про «мезон де санте?…» Будьте осторожны! Или желаете туда угодить?…

- Что ж, я за Россию матушку и пострадать готов!… На том свете, небось, зачтется!… 

- Довольно… заткнитесь! (в сторону). Жалкий маньяк! С ним еще беды наживешь! 

Последние новости. 1920. 22 мая.

14

Арк. Бухов.

И ЗА ОТЦА, И ЗА ТЕТКУ

Право же, я думал, что такие обвинения возможны только в какой-нибудь сатирической шутке… Помните у Алексея Толстого в его «Потоке-богатыре»:

Он отца отравил, пару теток убил,

Взял подлогом чужое именье, 

Да двух братьев и трех дочерей задушил…

Я думал, что не в области фантазии, а в действительности таких обвинений не предъявляются и, что если приходится предстать перед судом общественного мнения, то уж за что-нибудь одно: или за отца, или за тетку, или за именье, а не за все скопом и сразу.

- Помилуйте, господа судьи – как же это я сразу-то все… От отравления отца к одной тетке, от нее к другой, от нее к одному брату, к другому, к третьему… А тут еще сестры дожидаются пока я их придушу… Так сказать, в очередь на удушение стоят… Да где же тут у простого человека сил хватит – помилуйте, сами посудите…

Но никто слушать, миловать и понимать не хочет. Перед судом каждой из наций очутился щуплый, захирелый, обездоленный русский беженец (какое противное и, в сущности, глупо-обидное название!) и на него градом сыплются обвинения.

- Фамилия? Иванов? Русский беженец? Так-так… Белую армию формируете?

- Позвольте-с…

- Помолчите, любезный. Приехали устраивать монархический заговор? Поклонник Романовых? Вон, чтобы духу твоего не было… В Россию-с пожалуйте свою…

Хорошо-с. Уеду.

- Куда? В Россию? Обратно? К большевикам? К своим значит? Те-те-те… Теперь понимаю зачем вы здесь… Агитацией занимаетесь? Может, еще фальшивых денег привезли? Откройте ваши чемоданы! Дежурный – арестовать!

Положение, которое, при самом снисходительном взгляде, вряд ли можно назвать веселым.

Разрешите мне поставить точки над i и с самой строгой объективностью определить, как смотрят на каждого русского, который живет сейчас не в России, и в чем его хотят обвинить все кому не лень:

Во-первых, он горячий поклонник неограниченной монархической власти, потому что он убежал из России.

Во-вторых, он вернейший адепт советской власти, потому что хочет когда-нибудь вернуться в Россию.

Он белогвардеец, потому что живет в тех местах, где нельзя попасть в красную армию.

Но он красноармеец, потому что приехал из тех мест, где необходимо попасть в красную армию.

Он враг всему, что близко Антанте, потому что Россия вышла из войны.

Но он враг центральным державам, потому что вел войну вместе с Антантой против них.

Он дурак, что столько времени морил себя голодом в Петербурге, или Москве, зная, что это глупо.

Но он свинья, потому что приехал отъедаться в страну, которая пострадала от войны.

Он бездельник; но ему нельзя давать работу в ущерб своим подданным.

Он негодяй, потому что убежал из своей страны в то время, когда ей так нужны интеллигентные люди. Но он останется негодяем, если вернется назад и для поддержания целости своего желудка будет спекуляцией зарабатывать себе на жизнь, а жалования ему хватить не может.

Одним словом, как в народной сказке о щуке и карасе:

- Все равно съел – решал только, с какого тебя конца начать: с головы, или с хвоста.

Ну, а если бы меня совсем не ели? – не догадался спросить карась. А если бы на самом деле перестали дебатировать этот обидный вопрос о «русских вне России»?

Почему каждый такой русский должен выступать с политической декларацией о своих взглядах, надеждах и убеждениях, как персидский шах на открытии меджлиса?

Какой была бы теперь действительно политическая эмиграция, как это было во время французской революции, а не обыкновенное, самое наиобыкновеннейшее обывательское бегство.

Представьте себе, что в вашей квартире стало капать с потолка, по углам валится известка, окна вам выбили и не вставляют, соседи открыли рядом игорный притон, дворник приходит по утрам рубить на вашем столе дрова… У вас терпения не хватило, вы переехали на другую квартиру, а вас глубокомысленно спросят:

- Сделали ли вы это с целью протеста против австралийского неурожая, или от несчастной любви к опереточной артистке?

Один спросит, другой спросит, третий спросит… И такая в мозгу оскомина набивается и об известке, и сам начинает путаться в мыслях:

- Да отчего, собственно, я переехал? Может, действительно, Австралия, или артистка тут замешена?

Всю русскую эмиграцию современности надо разделить, по справедливости, на три неравные части: политиканствующую, позорную и чисто обывательскую.

Деятели первой – это те политические акробаты, которые разъезжают по Европе, удивляя всех быстротой своих  рук, взглядов, емкостью карманов и политических убеждений. В одной столице они за «великую-неделимую», в другой за маленькую разделенную; это кокотки без содержателя, львы остриженные под пуделя, или дворняжки, загримированные тиграми. Сейчас одни из них готовы сложить животы (преимущественно чужие, по принудительному набору) за пять верст от Архангельской губернии, а через два года готовые уступить всю Сибирь тибетскому Далай-ламе, если он поможет им пройти в министры. Другие, наоборот, сейчас готовы кричать в субсидированных изданиях о походе на Китай из-за восточной Кореи…

Позорная эмиграция – это второй вид. «Деятели» ее люди с туго набитыми, или легко набиваемыми карманами, уже послужившие одному из режимов, белому или красному, успевшие крупно обворовать и тот, и другой… Это они устраивают притоны в городах Европы, это они вваливаются в лучшие отели, это они вносят панику и запах тления, делая самое слово «русский» - синонимом чего-то нечистоплотного и презренного… Их много. Их очень много.

И, наконец, третья группа, без вины виноватая, которая переносит на себе расплату за грехи двух первых, – обывательская, убежавшая просто потому, что не хватило ни нервных, ни физических сил жить в современно-русских условиях. На нее-то всех больше льется и помоев, на нее-то падают громы, над ней-то и нависает меч…

Оставьте их, господа… Это ведь к ним-то и обращаются ваши стрелы… Это ведь к ним-то и предъявлены все обвинения и об отравлении отца, и о паре теток, и об имении, и о задушенных братьях и сестрах, как у Алексея Толстого.

Не слишком ли много преступлений сразу? И не будет ли лишним со стороны судьи переспросить у обвиняемого его фамилию: ведь с рассеянными и пристрастными судьями очень часто бывает, что они допрашивают обвиняемого об убийстве им жены в состоянии ревности, а обвиняемый привлечен к суду всего только за выпуск собаки без намордника.

 Варшавское Слово. 1920. 22 мая.

15

Мих. Линский

ДИПЛОМАТ МУЗЮКИН

Очутившись в Париже, на Лионском вокзале, Музюкин шумно выпустил из своей груди воздух и встряхнулся, как пудель, вылезший из воды на берег. 

На следующий день он уже мчался с озабоченным лицом по знакомым «финансистам», предлагая им самые разнообразные и самые диковинные «дела».

- Русское кабарэ нужно открыть, вот что! – с видом заговорщика шептал он одному. 

- Надо издавать журнал, имеющий целью торговое сближение России с Западом… - говорил он другому.

- Фабрику русских кустарных изделий…

- Объявления на спичечных коробках…

- Накупим германских марок… 

Проекты рассыпались и искрились фейерверком, один ослепительнее и заманчивее другого.

Но глухи были «финансисты» к страстным убеждениям Музюкина и упрямо отталкивали они миллионы, сами лезшие к ним в руки…

В один майский день Музюкин вдруг исчез. 

«Финансисты», привыкшие к ежедневным его визитам, даже удивились:

- Не заболел ли? А, может быть, поступил куда-нибудь на службу… 

Шли дни.

И однажды один из «финансистов» прочел в французской газете:

«Представитель Большеарнаутской делегации, г. де-Музюкин (Hotel “Incroyable”), в беседе с нашим сотрудником заявил, что он решил воздержаться от поездки на конференцию в Спа впредь до выяснения взглядов Ллойд Джорджа на независимость Большеарнаутской республики…».

Спустя два дня в той же газете снова появилась заметка:

«Представитель Большеарнаутской делегации, г. де-Музюкин (Hotel “Incroyable”), склоняется к предложению видных дипломатов об образовании из Большеарнаутской республики буффернаго государства. Вчера г. де-Музюкин имел продолжительное совещание также и с группой капиталистов по вопросам о концессии на недра Большеарнаутской республики…» 

А еще через день было напечатано:

«Представитель Большеарнаутской делегации, г. де-Музюкин (Hotel “Incroyable”), просит нас опровергнуть циркулирующие слухи о том, будто обрабатывающая промышленность представляемой им республики будет эксплуатироваться иностранными капиталистами. Слухи эти, по мнению г. де-Музюкина, распространяются политическими врагами молодой республики».

Прочитав эту заметку, «финансист» сунул газету в карман, надел шляпу и поехал в “Hotel Incroyable”. 

- В каком номере живет г. Музюкин? – справился он в конторе.

- Son Excellence Monsieur Mousioukine? – переспросил конторщик, бледнея от восторга. - Его превосходительство занимает весь второй этаж…

Взвился лифт, унося оторопевшего «финансиста».

Дверь. На ней табличка:

«Большеарнаутская делегация».

Над табличкой флажок, пестрящий всеми цветами радуги. Дверь открыл курьер в желто-красно-зеленом кафтане, расшитом в клетку галунами, и почему-то со звенящими шпорами на ботинках…

- К его превосходительству? Сейчас доложу… 

Ну, конечно, это он, Музюкин! И ничуть не изменился. То же хихиканье, та же «беспокойная ласковость взгляда», и та же коммивояжерская торопливость речи. Но внешне, в фигуре, какая то перемена, как будто и есть: вероятно, из за этого строгого сюртука с экзотической орденской ленточкой в петличке… 

- Как это вы дипломатом сделались? – растерянно бормочет гость. 

Музюкин весело хохочет, выставляя свои зубы, крупные и желтые, как кости старого домино. 

- Ха-ха! Очень просто! Взял да и сделался! Нынче ведь это просто… 

И, покровительственно трепля посетителя по плечу, поясняет:

- Много ли нужно: несколько комнат, пишущая машинка, два-три толковых парня с выутюженными проборами и в хорошо сшитых визитках, да знакомый репортер…. Только и всего!

- Но позвольте… - лепечет окончательно растерявшийся гость. – А как же концессии? А как же обрабатывающая промышленность? 

- Концессии? Ха-ха! Это недра то? Пусть копают, если доберутся – мне не жалко! Зато «обрабатывающая промышленность» – шалишь! Обрабатываем мы сами, да еще как «обрабатываем»!… 

И, снова захохотав, он любовно шлепает себя по оттопыренному карману сюртука.

- Но, объясните мне, ради Бога, хоть то: что за Большеарнаутская республика и откуда она взялась?

- Отку-у-у-да?!…

Музюкин хитро прищуривает один глаз.

- А Большую Арнаутскую улицу в Одессе помните? А сепарастических тенденций ее не замечали? Вот то-то и оно… Эх, вы! Припомните-ка, сколько раз я говорил вам, что башковитый человек легко найдет дело в Париже… Что, не прав я был? Вот только сейчас перед вами, я сделал концессию на метро по Большой Арнаутской… Что?! Ха-ха! Видал-мигдал?!… 

* * *

Прочитав этот фельетон, некоторые, может быть, скажут:

- Невероятная история! Шарж!

Нет, не шарж! И не невероятная история! 

Может быть, на самом деле нет ни дипломата Музюкина, ни Большеарнаутской республики.

Но кто поручится, что и тот и другая не появятся сегодня - завтра?

Разве удержишь?…

Последние новости. 1920. 27 мая.

16

Тэффи

ВОСКРЕСЕНЬЕ

Душно… Душно…

Парижане за неделю точно выдышали весь воздух и на воскресенье его не хватает.

Или так кажется, потому что именно в воскресенье полагается вздохнуть свободно – тут-то и видишь, что воздуха нет.

Магазины заперты. Весь Париж отхлынул куда-то по трамваям, автобусам, по кротовым норам коридорам метро.

Дышать поехали.

В такси непривычные парочки. Она – в нитяных перчатках и хорошей шляпке или в хороших перчатках и скверной шляпке – в зависимости от магазина, в котором она служит. Он – в щегольском галстуке и помятом котелке, или наоборот в помятом галстуке и щегольском котелке – тоже в зависимости от магазина, в котором он состоит приказчиком. Оба напряженно улыбаются от удовольствия и конфуза собственным великолепием.

В трамваях более солидная публика, знающая суетность мирских наслаждений и понявшая, что истинное счастье – деньги не расточаемые, а накопляемые и сберегаемые в банке. В трамваях лавочники с женами и детьми, пузатые старички с толстоносыми старухами.

Все едут. Уехали.

* * *

В маленькой русской церковке идет богослужение.

Седобородый священник умиленно и торжественно говорит прекрасные слова и молитвы: «Верую, Господи, и исповедую яко Ты еси…».

Господин с тонко выработанным пробором – сколько лысина позволяет – благоговейно склонил голову и шепчет соседу:

- А я забыл ваш телефон. Мерси. Ваграм или Сакс?

- Он сис, Ваграм, – истово крестясь, отвечает сосед.

Молится седобородый священник о русских митрополитах может быть уже убитых, о православной церкви оскверненной, с поруганными иконами, с ослепленными ангелами… 

- Интересно знать – молитвенно закатывая глаза, шепчет дама, крашеная в рыжее, дама, крашеной в черное. - Настоящие у нее серьги или нет. 

- А мне вчера в концерте понравилось платье Натальи Михайловны. Я бы сделала себе точно такое, только другого цвета и фасона. 

На паперти, щурясь от яркого желтого солнца, толпятся нищие… духом и толкуют про свои дела.

- Сговорились встретиться здесь с Николай Иванычем и вот уже полчаса жду. 

- А может быть, он внутрь прошел?

- Ну! Чего ради!

- О чем это там братья Гвоздиковы с Копошиловым говорят? И Синуп с ними… 

- Кабарэ открыть собираются.

- Не кабарэ, а банк.

- Не банк, а столовую.

- Кооператив с танцами.

* * *

Надо дышать.

Пойдем в “Jardin de Plantes”.

Душный ветер гонит сорную пыль.

Треплет праздничные юбки, завивает их о кривые ноги воскресных модниц в нитяных перчатках и пышных шляпках (и наоборот), сбивает с шага ребятишек, подшлепываемых заботливой материнской рукой. Посыпает песком мороженое и вафли у садового ларька.

Деревья качают тяжелыми тусклыми листьями, мутными, как не проявленные картинки декалькамани.

Длинное здание с решетками. Это клетки.

В одной клетке спит большая серая птица. В другой спит-дышет чья-то бурошерстная спина. Гиена, что ли.

В третьей – лев. Маленький, желтый, аккуратный, весь вылизанный с расчесанной дьяконской гривой.

Сидит в профиль и зевает, защурив глаза.

Перед клеткой толпа в пять рядов. Напирают, давят, лезут, поднимают детей на плечи, чтобы лучше видели, как лев зевает.

Нежная мать с перьями дикобраза на шляпе высоко подняла крошечную голубоглазую девочку.

- Regarde la grosse bebete! Vois-tu la grosse bebete?

Девочка таращит глаза, но между нею и «grosse bebete» поместилась толстая курносая дама с сиренево-розовыми щеками. 

Девочка видит только ее и все с большим ужасом таращит на нее голубые глазенки.

- La grosse bebete!

Вырастет девочка большая и будет говорить:

- Какие у меня странные воспоминания детства. Будто показали мне какого то льва с сиреневыми щеками в полосатой кофте, толстого, толстого с бюстом и в корсете… Что это за львы были в те времена? Чудеса! А так ясно помню, словно вчера видела.

* * *

В ресторанчике услужающая мамзель заботливо вычеркивает перед вашим носом каждое выбранное вами в меню блюдо и, глядя в ваши, полные кроткого упрека, глаза, посоветует есть морковь. 

- Des carrottes.

Но ведь есть ресторанчики с определенным обедом. Это спасение для человека с дурно направленной фантазией, выбирающего то, чего нет.

В ресторане с определенным обедом вам дадут две редиски, потом пустую тарелку, сбоку которой по самому бордюру ползет подсаленный (для того, чтобы полз) огрызок говядины. Подается он под различными псевдонимами: cotelette d’agneau, boeuf frit, chateaubriant, lapin, gigot, poulet. Отвечает за быка, зайца, курицу и голубя. Пахнет ни тем, ни другим, ни третьим. Пахнет теплой мочалой.

Потом подадут пустую тарелку.

- Отчего она рыбой пахнет?

- Saumon supreme.

- Ага!

Но ее совсем не видно этой saumon supreme. Верно, кто нибудь раньше вас съел. 

Потом вам дают облизать тарелку из под шпината (в ресторанах получше музыка при этом играет что-нибудь из «Тоски»).

Потом вы обнаруживаете не вымытое блюдечко из под варенья и торопитесь на улицу, чтобы успеть, пока не закрылись магазины, купить чего-нибудь съедобнаго.

* * *

Театров много. Французы играют чудесно.

В первом театре идет Ки-Ки, в другом Фи-Фи, в третьем Си-Си.

Потом вы можете увидеть:

“Le danseur de Madame”, “Le bonheur de ma femme”, “Le papa de maman”, “La maman de papa”, “La maman de maman”, “Le mari de mon mari”, “Le mari de ma femme”.

Можете посмотреть любую; это то же самое, что увидеть все. Некоторые из них очень серьезны и значительны. Это те, в которых актер в седом парике подходит к самой рампе и говорит проникновенно:

- Faut etre fidele a son mari.

Растроганная публика рукоплещет и сидящий в первом ряду русский тихо поникает головой:

- Как у них прочны семейные устои. Счастливые!

- Fidele a son mari! – рычит актер и прибавляет с тем же пафосом, но несколько нежнее:

- Et a son amant.

* * *

Кончается душный день.

Ползут в сонных трамваях сонные лавочницы, поддерживая отяжелевших сонных ребят. Лавочники, опираясь двумя руками на трость, смотрят в одну точку. Глаза их отражают последнюю страницу кассовой книги.

У всех цветы. Уставшие, с ослизлыми от потных рук стеблями, с поникшими головками.

Дома их поставят на прилавок между ржавой и измусленной книжкой с адресами. Там тихо, не приходя в себя, умрут они такие сморщенные и бурые, что никто даже и не вспомнит, как звали их при жизни – тюльпанами, полевыми саперами, камелиями или розами.

Устало и раздраженно покрякивая, тащат такси целующиеся парочки в нитяных перчатках и хороших шляпках (или наоборот). И в их руках умирают, потерявшие имя и облик, цветы.

По кротовым коридорам гудят-гремят последние метро. Качаясь на ногах, выползают из дыр земных усталые, сонные люди.

Они как будто на что-то надеялись сегодня утром и надежда обманула их.

Вот отчего так горько оттянуты у них углы рта и дрожат руки в нитяных перчатках.

Или просто утомила жара и душная пыль…

Все равно. Воскресный день кончен.

Теперь – спать.

* * *

Наши радости так похожи на наши печали, что порою и отличить их трудно…

Последние новости. 1920. 6 июня.

17

И. Василевский (Не-Буква)

СУВЕНИРЫ ЭМИГРАЦИИ

…Какая цепь унижений и издевательств создалась вокруг вопроса о визах…

Не странно ли? Сколько бы ни появлялось известий об унижениях и оскорблениях, чинимых над русскими, - вы не найдете ни одного известия о каких бы то ни было формах общественного протеста со стороны русских.

Никак не представить себе не только русской толпы, выступающей с той или иной демонстрацией протеста, но даже и коллективного обращения к общественному мнению в мало-мальски достойном тоне.

Ах, мы все так заботливо, - и так безуспешно! - стараемся заслужить уважения нашей консьержки здесь на чужбине.

* * *

Мне рассказали на днях о любопытной беседе, происходившей в приемной консула одной из маленьких славянских стран.

- Вы русский? Мы русским визы не даем, - заявил стереотипную формулу консул.

- Будьте добры дать мне письменный отказ, - попросил в ответ хлопотавший о визе русский.

- А зачем вам?

- А затем, что когда вскоре Россия выздоровеет, когда снова будет Россия настоящая, свободная и могучая, - тогда такого рода исторический документ «мы русским визы не даем» будет считаться очень ценным у нас на родине. Мы сумеем сохранить документы нынешней эпохи. 

Любопытная деталь: в результате этого объяснения виза была выдана. Очень уж необычным для русского, очень уж исключительным показался тон объяснения!

Но если самое простое проявление собственного достоинства кажется исключительным в наши дни, то до какой же степени растеряли мы на чужбине нашу бодрость, нашу гордость, нашу веру в себя и в собственные силы, веру в будущее, веру в Россию.

Но ведь мы вовсе не банкроты, вовсе не нищие на паперти Европы! Мы равные среди равных, и кто, дерзкий, осмелится задеть наше достоинство, если мы сами не будем «прибедниваться» и робко опускать голову?

- Выше голову! Больше бодрости и веры в себя. Ни на минуту не будем забывать, что мы представители страны, давшей миру Достоевского и Толстого.

…Мы сумеем сохранить и в бедности нашу гордость. Пусть большевики пытаются отказаться от старых долгов России. Подлинная Россия будет полностью платить по всем счетам. И, если запомнится навсегда каждое доброе слово, услышанное на чужбине, то не забудется ни одно оскорбление, ни одна обида.

Мы сумеем запомнить, мы сохраним все сувениры эмиграции.

Свободные мысли (Париж). 1920. 11 октября.

18

Н. Тэффи

РАДУЮТСЯ

…Мы теперь закалились, получили политическое воспитание, и развился в нас чрезвычайный патриотизм. На русских нам наплевать. Россия нам нужна, а не русские.

Не все ли нам равно, что наступающей зимой без топлива и хлеба погибнет половина близких наших, а дети, пожалуй, и все поголовно? Мы говорим: тем лучше, тем лучше скорее все это кончится и восстановится Россия. Россию мы любим, о России тоскуем и Россию хотим.

- Чтобы опять в рестораны ходить.

- И опять по службе двигаться.

- И чтоб опять городовой и извозчик…

Господи! Вернется ли все это?

Свободные мысли. 1920. 18 октября.

19

Дон-Аминадо

О ВЕСЕЛЫХ ШЕЛКОПЕРАХ

…А теперь мы (журналисты) шляемся по заграницам, пописываем мемуары, рифмуем тризну и отчизну, а когда нас толкают на улицу или гонят с парадных подъездов, мы петушимся и ссылаемся на то, что мы – народ, давший миру Толстого…

Но на нас, попросту, внимания не обращают.

Свободные мысли. 1920. 1 ноября.

20

Петр Кожевников

БЕЖЕНСКОЕ ЖИТЬЕ

Жили некогда русские люди по разным заграницам: лечились в санаториях, поправлялись в курортах, отдыхали в горах. И так привыкли получать деньги с родины, что почти не думали о них.

И вот случилось нечто страшное, нежданное-негаданное, никем не предвиденное, катастрофическое.

Между заграницей и Россией вдруг выросла стена, непроходимее китайской.

Пришлось русским людям сделать необычайное открытие: оказалось, что без денег на свете жить нельзя.

Сначала русские люди приняли величественные мины и думали: мы так долго благодетельствовали эту самую Швейцарию, что должна же она чувствовать.

Страна малая и не может обойтись без иностранцев. Пусть теперь проявит благодарность.

И вправду, в первое время хозяева отелей и пансионов что-то чувствовали и как будто были благодарны. Только неловко было смотреть им в глаза и часто встречаться с ними на лестницах: было удобнее о себе не напоминать.

Отчасти действовали на них и внушаемые образы, смутные, но величавые:

- Nous avons en Russie mille dessiatines.

- Et mon oncle est un prince.

Но прошло несколько месяцев и вдруг хозяева раздумали. Точно русские люди перестали быть людьми. Какие же это люди? - это не шведы, не испанцы, даже не турки. И повели себя хозяева как дикари («вот она настоящая-то Европа!»), т.е., как подлинные европейцы: на глазах у всех испанцев и голландцев они выбрасывали вещи в коридор и звали полицию для освобождения комнат.

Тогда холодный ужас охватил русские сердца. Посыпались в газеты объявления:

- Une dame aristocratique donnerait des lecons de danse.

- Un professeur de geologie promerait enfants.

Аристократическая дама стала продавать свои страусовые перья (плочены в Париже 800 франков штука). Продали бриллианты, кружева, продали резиновые галоши. Барышни-студентки отнесли к букинисту по охапке русских книжек: были рады получить за книжку 10 сантимов.

Между тем возникли и стали, как грибы, расти разные спасательные комитеты. В них председательствовали люди, любящие председательствовать. Комитет просто помощи и взаимопомощи. Комитеты умеренно и неумеренно-политические и аполитичные. Комитет «Православный» и другой – «Гражданский». С батюшкой и без батюшки. С консульшей и без консульши.

Пошли русские люди топтаться по комитетам. Ждали в приемных, кланялись председателям. Но в комитетах денег не было: были только взволнованные речи и планы.

Один испуганный господин продал запонки и пальто, и пошел по знакомым; всюду говорил:

- Надо написать протест! Понимаете, составим протест коллективный.

Знакомые соглашались:

- Да, протест, непременно протест, и коллективный. Только кому же послать его?

Шло время, а денег не было, и уже угасли все надежды, что падет Китайская стена.

И вдруг – точно свалился с неба – получили подарок: сразу полмиллиона франков! – Мировая демонстрация симпатии. Для несчастных русских от заатлантических друзей, т.е., от американцев, а, может быть, и не от них.

Тотчас же перессорились все комитеты: кому раздавать деньги? Спорили, спорили, а «несчастные русские» ждут. Наконец вмешались в дело миролюбивые привыкшие у себя дома к соединениям несоединимым и к интернациональной помощи швейцарцы:

- Странное несогласие у этого русского народа! Но у нас здесь колыбель Красного Креста, и нам что раненым содействовать, что вам… Так сказать тоже раненые…

Образовали комитет и стали раздавать.

Раздавали деньги в такой доле, что, если не человек, то хоть курица могла прожить месяц. И все-таки подарка хватило только на пол года.

Остались только «боны». Кормились русские люди в дешевеньких столовых.

А кругом, у всех прочих людей, у голландцев, у греков, все по-прежнему. Хоть и трудна жизнь, а каждую минуту проносятся автомобили, полны театры, а в Hotel de Bergnes благотворительные балы. И только у людей русских трогательная дыра в кармане.

Впрочем, еще остались людям толки и разные слухи:

- Вы слышали? Говорят, что комитет такой-то получил. Скоро будут раздавать.

И вправду, этак раз в три месяца где-то что-то получалось и кому то что то раздавали – избранникам и по крупинке.

И вот тогда-то произошло чудо: русские люди показали всему миру, что без денег можно жить.

Каким путем и каким чудом произошло это чудо, до сих пор не совсем выяснено.

Привыкли русские люди, что ли, упразднили все свои потребности? Так обмялись, сжались, что сделались невесомыми? Как бы то ни было, но засели люди в своих углах и норах и сидят незаметными.

Только видны во всем разброд и рознь, ничего не сделали общего, ни клуба, ни foyer, ни общежития, ни ресторана, и предпочли томиться втихомолку, каждый сам за себя.

Так стали жить поживать русские люди, невесомые.

Сидят в трамвае две дамы, на первый взгляд, как будто и нарядные. Но присмотришься поближе: на них какие то теплые шарфы; таких не носят швейцарки; а платья, верно, сшитые три года тому назад. Сидят – помалкивают. Не то что, как прежде, громкий, на весь вагон, разговор: «У нас в Петербурге…» “Chez nous en…”

Поглядишь на них, и сделается на душе грустно и обидно.

 Последние новости. 1920. 12 ноября.

21

Аркадий Аверченко

ВОЛОДЬКА

На днях, завтракая у одного приятеля, я обратил внимание на мальчишку лет одиннадцати, прислонившегося у притолоки с самым беззаботным видом и следившего за нашей беседой дивно оттопыренными ушами.

- Что это за фрукт? – осведомился я.

- Это? Это мой камердинер, секретарь, конфидент и наперсник. Имя ему – Володька. Ты чего тут торчишь?

- Да я уже все поделал.

- Ну, черт с тобой. Стой себе. Да, так на чем я остановился?

- Вы остановились на том, что между здешним курсом валюты и константинопольским – ощутительная разница, - подсказал Володька, почесывая одной босой ногой другую.

- Послушай! Когда ты перестанешь ввязываться в чужие разговоры?!

Володька вздернул кверху и без того вздернутый, усыпанный крупными веснушками нос, и мечтательно отвечал:

- «Каркнул ворон – “Никогда!”»

- Ого! – рассмеялся я – Мы даже Эдгара По знаем… А ну дальше.

Володька задумчиво взглянул на меня и продолжал:

- «Адский дух или тварь земная»,

 Произнес, я замирая, -

 «Ты – пророк. И раз уж

 Дьявол или вихрей буйный спор

 Занесли тебя, крылатый, в

 Дом мой, Ужасом объятый,

 В этот дом, куда проклятый

 Рок обрушил свой топор,

 Говори: пройдет ли рана, что нанес его топор?

 Каркнул ворон «Never more».

- Очень хорошо, - подзадорил я. – А дальше?

- Дальше? – удивился Володька. Да дальше ничего нет.

- Как нет? А это?

 «Если там, то вон, Нечистый!

 В царство ночи вновь умчись ты!»

- Это вы мне говорите? – деловито осведомился Володька. – Чтоб я ушел?

- Зачем тебе. Это дальше По говорил ворону.

- Дальше ничего нет, - упрямо повторил Володька.

- Он у меня и историю знает, - сказал со своеобразной гордостью приятель. – Ахни-ка, Володька!

Володька был мальчик покладистый. Не заставляя себя упрашивать, он поднял кверху носишко и сказал:

- …Способствовал тому, что мало помалу она стала ученицей Монтескье, Вольтера и энциклопедистов. Рождение великого князя Павла Петровича имело большое значение для всего двора…

- Постой, постой?! Почему ты с середины начинаешь. Что значит «способствовал»? Кто способствовал?

- …Я не знаю кто. Там выше ничего нет.

- Какой странный мальчик, - удивился я. – Еще какие-нибудь науки знаешь?

- Знаю. Гипертрофия правого желудочка развивается при ненормально повышенных сопротивлениях в малом кругу кровообращения: при эмфиземе, при сморщивающих плеврите и пневмонии при ателектазе, при кифосколиозе…

- Черт знает, что такое! – даже закачался я на стуле, ошеломленный.

- Н-да-с… – усмехнулся мой приятель. - Но это материя суховатая. Ахни, Володька, что-нибудь из Шелли:

- Это, которое на обороте «Восточные облака»?

- Во-во.

И Володька начал, ритмично раскачиваясь:

- «Нам было так сладко желанны они, 

 Мы ждали еще, о еще упоенья

 В минувшие дни.

 Нам грустно, нам больно, когда вспоминают

 Минувшие дни.

 И как мы над трупом ребенка рыдаем,

 И муке сказать не умеем:

 «Усни»,

 Так в скорбную мы красоту обращаем – Минувшие дни».

 Я не мог выдержать больше. Я вскочил.

- Черт вас подери, почему вы меня дурачите этим вундеркиндом? В чем дело – объясните просто и честно?!

- В чем дело? – хладнокровно усмехнулся приятель. – Дело в той рыбке, в той скумбрии, от которой вы оставили хвост и голову. Неправда ли, вкусная рыбка? А дело простое. Оберточной бумаги сейчас нет, и рыбник скупает у букиниста старые книги, учебники – издания иногда огромной ценности. И букинист отдает, потому что на завертку платят дороже. И каждый день Володька приносит мне рыбу или в обрывке Шелли, или в «Истории Государства Российского», или в листке атласа клинических методов исследования. А память у него здоровая… Так и пополняет Володька свои скудные познания. Володька! Что сегодня было?

 - «Но Кочубей богат и горд

 Не златом, данью крымских орд,

 Не родными хуторами. Пре-

 Красной дочерью своей

 Гордится гордый Кочубей!..

 И то сказать…»

Дальше оторвано.

 - Так-с. Это значит – Пушкин пошел в оборот.

У меня больно-пребольно сжалось сердце, а приятель, беззаботно хохоча, хлопал Володьку по плечу и говорил:

- А знаешь, Володиссимус, скумбрия в «Докторе Паскале» Золя была гораздо нежнее, чем в Пушкинской «Полтаве»!

- То не Золя была, - деловито возразил Володька. – То была в этом, где артерия сосудистого сплетения мозга отходит вслед за предыдущей. Самая замечательная рыба попалась!

 Новое варшавское слово (Варшава). 1920. 21 ноября.

22

И. Василевский (Не-Буква)

ЗА ЧАЙНЫМ СТОЛОМ

- А я вам говорю, что эмигрантство – это болезнь. Мало того: это болезнь заразительная… Достаточно, например, вам убедить себя, что вы эмигрант, и вы уже, и впрямь, - не живой человек с открытой душой встречающий живую жизнь, а безнадежный беженец, хронический эмигрант… Что-то унылое и тягучее, распространяющее вокруг себя заразу беженства… (Считает себя не эмигрантом, не беженцем, а гражданином России). 

<…>

- Если бы Господь Бог предложил мне на выбор в правой руке – готовую истину, а в левой – поиски истины, - я устремился бы к левой руке!

Эта гордая формула очень облегчает суровые поиски правды, производимые за чашкой чая с сухариками, в приятном обществе, за пределами досягаемости ЧК. 

Последние новости. 1921. 20 февраля.

23

Арк. Бухов

О ВИЗАХ И ДРУГИХ НЕПРИЯТНОСТЯХ

Есть очень много изобретателей, при упоминании о которых только остается пожалеть, что они не умерли маленькими.

Если бы папаша изобретателя гильотины догадался в свое время оторвать голову своему гениальному сыну, человечество охотно бы поставило бы ему весьма солидный памятник. Думаю, что добрая матушка изобретателя ядовитых газов поступила бы по-джентльменски и похвально, если бы в один счастливый день угостила своего первенца увесистой ложкой мышьяка, вместо очередной порции манной кашки…

Но и против этих людей можно сказать гораздо меньше плохого, чем по адресу того губителя душ и нервов, который изобрел визы на паспортах.

Долгое время мне казалось, что происхождение виз надо искать в глубокой древности и когда я припоминал египетские казни, которыми поражались непокорные народы, мне все время казалось, что среди глада, мора и бесплодия я найду и упоминание о визах. Потом, я догадался, что это слишком суровая казнь, которая в скромные библейские времена могла сильно возмутить и восстановить против себя общество, потому что от глада можно спастись, зайдя пообедать в ресторан, от мора можно уехать в другую губернию, от бесплодия многие спасаются весьма неохотно, а от визы решительно ничем и нигде не спасешься…

У меня создается впечатление, что когда Адам и Ева были выставлены из рая, может быть и им уже пришлось хлопотать о визе для перехода в соседнее место, а уже тот факт, что Ной никак не мог пристать куда-нибудь со своим ковчегом ясно указывает на неблагополучие в паспортах у семи пар чистых и нечистых. Только на горе Арарат пограничная стража и таможня, по-видимому, оказалась сговорчивее…

Ведь еще совсем недавно всякие визы для заграничных поездок считались почти таким же легким делом как взять три рубля и не отдать.

Я не представляю себе такого положения, чтобы лет семь - восемь тому назад нужно было запрашивать у голландского консула и ждать через него ответа от Мексики, можно ли из Финляндии проехать в Швецию.

Если вы приехали в консульство, предположим испанское и просили разрешения на въезд в Испанию, только разве в очень жаркий и свободный день вас спрашивали зачем вы туда едете.

И если вы отвечали, что едете в Испанию специально, чтобы узнать там почем там в розничной продаже подержанные граммофоны, это считалось вполне уважительной причиной.

Можно было даже прикрикнуть на консула:

- Только вы уж скорее, а то мне некогда… Я уж и вещи сложил, а то придется воротнички вынимать…

А консул только вежливо извинялся и уверял, что при всем его желании раньше чем через полчаса все сделано быть не может.

- Издевательство, – могли вы негодовать вслух, – целых полчаса томить человека… Здесь полчаса, там полчаса… Четыре дня пути, а я на хлопоты три часа истрачу… Безобразие…

Теперь несколько иная картина. Скверная, откровенно говоря, картина. Приходите вы, предположим, к норвежскому консулу.

- Хочу ехать в Норвегию.

- Не стоит, – сухо говорит он, – поезжайте лучше в Алжир. Там климат хороший.

- Мне климата не надо. Своего много. Поставьте визу.

- Не могу. Поезжайте боком.

- Это как – через Австралию? Не умею ездить боком.

- Все равно без визы чехословацкого консула не могу ничего сделать…

- Помилуйте, да ведь я же ни через чехов ни через словаков и не думаю ехать. Это совсем в стороне.

- Ну да, сейчас не думаете, а потом надумаете и завернете.

- Так я бы тогда у чехословацкого консула просил бы визу.

- Он все равно вас ко мне пошлет. Получите чехословацкую визу, а потом вдруг в Норвегию завернете.

- Я по делу еду, а не заворачиваться.

- Какое у вас там дело?

- Во-первых, у меня там жена.

- Пустяки.

- Это верно, только я уже одиннадцать лет этими пустяками занимаюсь. У меня и деньги там. Я здесь от голода сдохну.

- Тогда другое дело. Покойник может товарным вагоном и без визы.

- Разрешите покойником е х а т ь… Буду целую дорогу лежать и делать вид, что разлагаюсь.

- Нельзя. Нужно свидетельство португальского врача иметь.

- Да и здесь и местных-то мало, а вы – португальского.

- Поезжайте в Португалию – возьмете визу от турецкого консула, поставьте печать в американской миссии и поезжайте…

Вычислить, сколько времени уходит на доставление виз – невозможно. Я знаю о таком факте, что один экспансивный юноша начал хлопотать о визе для поездки к своей невесте в Данию. Когда, наконец, ему удалось получить ее, он только потряс седой бородой, заплакал и сказал:

- Поздно… Моя невеста уже бабушка и няньчится с четвертым внуком.

Единственно счастливые люди это те, которые ездят совсем без виз. Но их передвижение чрезвычайно замедлено тем, что после каждой границы их сажают в концентрационный лагерь и через четыре месяца отсылают назад. При таком передвижении сильно уменьшается в весе багаж и истощается организм. Этих людей вы можете сразу узнать при их появлении на вокзале. Они не подходят к буфету, не спрашивают где в городе хорошие меблированные комнаты, а прямо выходят с вокзала и уныло кидают:

- Извозчик! В концентрационный лагерь… Только поторопись, а то вечером его запирают…

И все-таки думается мне, не пройдет тридцати - сорока лет и это все переменится, счастливые граждане будут с восторгом делиться впечатлениями:

- Представь себе, поехала сегодня к тете Лизе на дачу и даже болгарские визы не понадобились… А тетя Лиза за целых четыре версты от города живет…

- Теперь вообще легче. На трамвае ездишь, и даже противохолерную прививку не требуют… Положительно мы переходим к мирной жизни…

 Свободное слово (Ревель). 1921. 16 июня.

24

Н. Бордонос

НОЖНИЦЫ НА СТОЛЕ

 Стукни по столу - ножницы откликнутся. 

 (Пословица)

 Огромный зал общества нравственного совершенствования был переполнен пришедшими послушать любимого проповедника. На этот раз он говорил о том, как, вследствие порочности общества, рухнули могучие когда-то государства и обратились в ничтожные. Указал на огромную, сильную Россию, от которой остался один мрачный пустырь. Затем коснулся эмигрантов, среди которых есть такие, что сторонятся от России, а на чужбине строят из себя бар, третируют честных, ограбленных, голодных людей, держат у себя на посылках князей и т.д. – Нет ли среди нас таких? Всякими правдами и неправдами вывезли из России драгоценности, живут припеваючи и ожидают поры, когда вернутся в Россию, чтобы овладеть в ней властью. – Нет ли среди нас таких? Далее шла речь о предательстве, провокации и т. п.

Нарисованная оратором картина бедствия вызвала у многих слезы. Расходились растроганные, с размягченными сердцами. Только небольшая кучка интеллигентов, выйдя из зала, оживленно обсуждала слова оратора и за что-то сердилась. Это были члены совета, так называемого, «Наше Общество». На подошедшего добродушного господина они прямо набросились: «Да что же это позволяет себе оратор? Разве можно в публичной проповеди указывать на личность?» - «Позвольте, возразил собеседник, я слушал внимательно, но ни о какой личности не слыхал». - «Как не слыхали? Ведь он прямо говорил о нашем председателе Вадиме Александровиче Кислякове! Это для каждого ясно!» - «Ах, так это о нем, ха-ха-ха!» И собеседник отошел, как говорили древние, веселыми ногами. Подошел к одним, постоял с другими, перекинулся словечком, посмеялся. На завтра по всему городу пошли разговоры: «Слыхали, как наставник разделал в своем поучении Кислякова?». И пошла писать губерния…

А присные Кислякова делают вид, что до глубины души оскорблены в своих святых чувствах. Составили депутацию и, как нарочно, с князем в ее составе. Приходят к проповеднику, объясняя. Он же кротко выслушал их и сам искренним образом удивился. Затем взял с полки печатную статью Брешко-Брешковского об эмигрантах и молча подал депутатам, указав отмеченное карандашом место. Оказалось, проповедник в своей речи процитировал отрывок из статьи Брешко-Брешковского с буквальной точностью. Даже вопрос «Нет ли среди нас таких?» повторяется несколько раз в том отрывке. Итак, речь шла не только не о господине Кислякове, но д а ж е н е о н а ш е м г о р о д е.

Депутаты почувствовали, что оказали своему патрону медвежью услугу, и сами сели в лужу. Нахлобучили шапки, надели калоши и ушли.

Впрочем, пакость, содеянная из одного токмо чрезмерного усердия, в вину не вменяется.

 Рижский курьер (Рига). 1922. 18 января.

25

Мих. Миронов

ПОД МУХОЙ.

(Вопль эмигранта)

Выпил я, действительно, но не пьян, потому, можно выпить, так чтоб без всяких последствиев, и можно напиться до положения риз, а зачем я буду до положения риз напиваться, да образ свой человеческий терять? Я вам не мастеровой какой-нибудь, а человек, можно сказать, с понятием и свой образ мышления имею, опять же газеты каждый день читаю, ко всему, значит, приглядываюсь, а потому суждение свое иметь могу, а кому не любо, пусть не слушает; экая важность, подумаешь, я для себя больше говорю, чтобы облегчало, потому не могу молчать, натура, значит, уже такая проклятая. Читаю я это каждый день газеты русские: на Россию-то глядя, иного и слеза прошибает, до того мол, жалостно и верно все написано, а много ли их писателей-то этих? Раз, два и обчелся, они так, действительно, в поте лица, что называется, надрываются, сердешные, но «один в поле не воин», а тут и выходит что один, потому остальным-то наплевать на всю Россию; экая, рассуждает, важность, где бы хлеб кушать, лишь бы шкура цела была. Хоть бы «общество наше русское» взять: там, на родине до людоедства, можно сказать, дошли, а тут на белых хлебах пухнут да флиртом занимаются. Оно бы «общество» это самое, во главе русских, за границей горой стоять должно, русское самолюбие да патриотизм показать посторонним людям-то, а они что? «Журфиксы», чтоб им пусто было, устраивают, по визитам ездят да пикнуть боятся. Вот, недавно «общественный комитет», да не чета местному, а настоящее общество, в Москве расстреляли, что оно «русское наше общество» сделало? «Средник» очередной устроило, а вместо «средника» собрались бы лучше да протест свой составило, хоть бы для видимости, если патриотизма да самолюбия настоящего нет! Одно название, что «русское общество», а про Россию в нем и не услышишь: «помилуйте, мы не политическая партия»…

Встречаю я приятеля одного, в одном из местных театров околачивается. Ходит гоголем, рожа эта бритая, важная такая, под мышкою портфель, шляпа широкополая, а в походке-то важности одной столько, на всю Москву хватило бы. Повстречались, поговорили.

 Что же это, милый человек, я ему говорю, вы бездействуете, что бы вам такую современную драму не поставить, где бы все язвы России показать, ведь театр это и есть отражение жизни нашей. Там, на нашей родине, языком коей щеголяете, плач и скрежет зубовный, а вы нам «Вишневые сады» показываете. Хорошо, конечно, вспоминать эти сады, слов нет, а сейчас, милый человек, нам не до воспоминаний, а глаголить надо, молодежь учить да старших ото сна будить!

Слышите, говорю я ему, вырубают, т а м наши вишневые сады, а на оставшиеся деревья народ русский вешают, вот т а к б ы вишневый сад и показали нам, чтоб жутко стало, чтоб сердце рвалось туда, к ним, на помощь!

Посмотрел это на меня артист этот самый, как на диковину заморскую и говорит:

- Мы люди искусства, а не политики…

Слыхали, люди добрые?! Мы, говорит, не политики!

Да не политики вашей нам надо, идолы, а любви вашей к собственному народу! Самолюбия надо, капельку настоящей любви к родине, а не политики!

А вы, синие околыши, будущность наша?! Ну и любил же я вас, косолапые рохли, души вы беспокойные, русских студентов!

И про вас воспоминания хорошие сохранил: помните 1917-ый год в Петрограде?

 Первые дни революции: с крыш и погребов «фараоны» жарят, а вам хоть бы что? На моторах по Каменноостровскому проспекту жарите, да с винтовками и в грузовиках стоите тесными рядами и чердаки обстреливаете, и курсистки тут же, румяные, смелые. Куда мчитесь? А черт его знает куда? Не все ли равно, куда? Революция началась, значит, студентам впереди быть полагается, вот и весь ответ!

А когда над Таврическим, красный (тогда не кровью красный, а пылом наших сердец) флаг водрузили, тогда товарищей в покойницких отыскивали, и много же легло их, царствие им небесное, а нынче, на чужбине, погляжу я на вас и тоска возьмет. Союз как будто и есть, снюхались, что называется, а что толку? Философию разводите, умы свои для будущей России подготовляете, а спросишь, что для будущей России делается, дабы было где умы свои показать, замнетесь, сутулитесь и ответите:

«Мы политикой не занимаемся, у нас просветительские цели».

Да что толку все русские организации перечислять? Задаром бумагу только портить, а на кого надеются, сами, поди, не знают.

А может, и совсем больше не надеются. Эх, скучно с вами, братцы, дохлые вы все!

 Рижский курьер. 1922. 8 февраля.

26

Бо-бо

АДСКИЙ ПЛАН

 «Все больше и больше попадается

 в городе объявлений на русском языке,

 в чем несомненно видна планомерная

 работа по русификации края…

 …Даже польский певец г. Дыгас

 расклеил афиши на польском и…

 русском языках. Может быть г. Дыгас

 за наши польские марки угостит

 нас смешанной программой по-польски

 и по-русски?…

 Jot.»

 (Rzeczpospolita № 53.)

 Уже в ресторане за обедом ему было не по себе. Карточка явно провоцировала: бифштекс по-гамбургски, шницель по-венски, котлетки «Пожарские», котлетки по-киевски, солянка… по-Московски!…

 - Это же черт знает что, - возмутился он и с ожесточением плюнув в самый центр солянки, отшвырнул карточку.

 Раздался слабый писк: нечаянно задетый «судак по-польски» протестовал… Но Jot ничего не слышал… он нервно заказал:

 - Рюмку старопольской, суп польский, судак по-польски, десяток папирос польских, наше пиво и мою газету!

 Обед начался. Аппетита, однако, не было: хлеб оказался определенно подозрительным. Между первым и вторым ему, правда, удалось собрать штук десять карточек и незаметно перечеркнув блюда, надписать «Niema». Это несколько подняло настроение… Не успел он закурить папироску, как в желудке тихо, но на внятном языке забурчало…

 - Хлеб mόwi, подумал Jot и принялся за газету…

 Он сидел почти один в ресторане…

 Нет, это, конечно, не та пара, что у окна… Заняты разговором, да и спиной сидят…

 Так кто же, кто?…

 Он ясно ощущал на себе чей-то пристальный упорный взгляд…

 - Закроюсь газетой, авось пройдет…

 Не помогало. Оно смотрело. Невидимые глаза буквально сверлили даже сквозь вдвойне сложенную газету, свободно проникая через Uchwalu…

 «Patrzy», - думает он с ужасом…

 И вдруг совершенно неожиданно лицом к лицу сталкивается с врагом: прямо против него, на его же столе нагло и торжествующе улыбалась пузатенькая баночка с горчицей. С русской.

* * *

Он выскочил на воздух.

Первое, что ему бросилось в глаза это – поражающее обилие русских афиш…

Раньше как-то не замечалось, а теперь…

И он понял.

- Конечно, конечно, решил он, иначе и быть не может! Против меня. Заговор. Обширнейший.

И он твердо решил бороться. До последней капли.

- Co? Nowy Брут? – не веря своим глазам, остановился он перед афишей… Дыгас? Наш Дыгас? Taki samy, jak nasce piwo?… Erzatc - Дыгас?

Это было слишком. С ужасом замечая в себе самом зачатки русизма, он как ошпаренный кинулся в Отдел печати. Не приняли: было уже поздно. Звонить тоже было нельзя: на звонке ухмылялась дерзкая русская надпись «прошу нажать»…

- Да, кругом… везде, подумал он и бросился к импресарио Дыгаса…

Черкасов был дома. Заметив характерное строение черепа и возбужденный вид посетителя, он объяснил, что афиша была напечатана до Uchwaly Сейма, когда хоть изредка, а все же еще попадались другие нации:

- Все-таки, знаете, лишняя пара марок…

- По-русски петь будет?

- Может, и споет что-нибудь, так, глупость какую…

- За наши, за польские марки?

- Але ж, пан, может платить долларами. Я не гордый. Все равно.

Jot прибежал домой возмущенный, обессиленный. По пути он, однако, словчился порядочно афишек посдирать. Много и газетами позаклеил: которые крепко сидели, не срывались…

 * * *

Концерт состоялся.

Певец начал:

- Куда, куда вы удалились…

Из публики тихо вторило:

- Ach, gdzie… Ach, gdzie… Ach, gdzie wy yplyneli…

Кто-то добросовестно переводил. Кто-то знал, что здесь никто ни черта не понимает…

- Милая Аида…

- Oi, Kochana Adelu… - понеслось из публики…

Публика с недоумением оглядывалась…

Толмача попросили успокоиться и переводить про себя.

Однако Jot все больше и больше увлекался и когда певец запел из «Жизни за царя»;

- Здесь царица и царь, поспеши государь…

Он уже откровенно вступил в дуэт:

- Tu krόl jest i krόlowa, spiesz zandarmerja polowa!…

Было ясно, что человек болен. Скорая помощь на этот раз почему-то не замешкалась.

Дома жена ставила ему горчичник и убеждала потерпеть:

- Авось что притянет, говорит.

- Alez skąd? - резонно возражал больной и пытался сорвать горчичник.

Ему не удавалось. Горчичник неприятно морщился, но крепко прилип, стараясь печь вовсю. Это был варварский горчичник «СПБургская Фармацевтическая Лаборатория».

* * *

Говорят, Jot`у кто-то объяснил, что фамилия у него какая-то недостаточно патриотичная.

- А tak, tak, - согласился он, - действительно… Ale miałem, miałem, slowodaje! Miałem w srodku “di”. Wyskoczyło… zgubiłem; Wie pan, tyle pracy…

Виленская речь (Вильно). 1922. 5 марта.

27

Мих. Миронов

К ВЫБОРАМ…

Не спится до выборов, как хотите.

Лежишь целыми ночами, и всякая пакость на ум идет. А почему?

Да потому, что и в прошлом году выбирал, а удовольствия, можно сказать, от управы этой самой ни ан грош не имел. Я не то, чтоб жаловаться, а так, знаете, обидно… Уж я не говорю о том, что с кабаками повздорили и человека без приюта, так сказать, оставили; посмотришь, бывало, на заколоченные окна, и такая тебя тоска возьмет, что пуще прежнего выпить хочется. Опять же с освещением: фонари-то поставили, а когда? Тогда, когда своих под каждым глазом по два торчало. Ну и величал же я управу эту самую, на деревья да столбы по ночам натыкаюсь, душу отвел, что называется. Собака моя и та в амбиции, потому что ее, сердечную, в «политической неблагонадежности» обличили, арестовали, а отпустили, когда собственное «метрическое свидетельство» приобрел да на шею, словно Анну, повесил. Ходил, было, с кошкой туда, а ее за животное не признали и в паспорте отказали, и кошка, значит в амбиции, а за что, спрашиваю, тварь обижать? Все, можно сказать, под Богом ходим, кто на двух ногах, а кто на четырех… Опять же с зимой не потрафили: мне то что на календарь смотреть? Календарь свое, а на дворе не то, не на календарь, а в окно по утрам смотреть надобно. Вот я и выглянул на улицу и глазам своим не поверил, потому в моем понятии зима, а по-управственному выходит, что лето, и снег, вижу, весь убрали, и сами как сквозь землю провалились. Вот я взял да, по простоте своей, в летнем пальто вышел прогуляться да на солнце погреться, а солнце и в ус себе не дует:

- Не пойду, - говорит, - ежели, - говорит, - они без меня сами снег убрали, то пускай и сами согреваются, как хотят!

Так и не вышло солнце, а я захворал, свернуло меня. Да можно ли зимой весну заказывать? А ежели она не готова?!

Это вам не блины, не вафли какие-нибудь: захотел и получил, а тут вещь серьезная, шутить не любит.

Да всех грехов управственных и не перечислить, где уж видимо-невидимо, а как ни как я привык к управе этой самой, ну и сидела бы, а тут извольте-ка снова выбирать.

Нанесли мне бумаг всяких, фунтов десять, пойди, выбирай, значит, и никаких гвоздей. Бумагу то я взял, благо на оборотной стороне фельетоны писать можно, а голосовать боюсь: подашь за Дермана, еще чего доброго с крупной звездой щеголять будешь…

Вот за русский список голосовать, чтобы интересы русские тоже между прочим, защищали, хорошо бы, а тут заминка маленькая выходит; голосовать-то за него и хочется, н о н е с в е р х у в н и з, а с н и з у в в е р х, а то «представительство» наше русское чего доброго не токма газету «Сегодня» за «русский официоз» считать будет, а еще Русскую Драму из Латвии выставит…

Плохо, братцы, спится до выборов. Не пойду совсем голосовать, вот вам и весь мой сказ, да на грех еще из басни дедушки Крылова «Пустынник и медведь» нравоучение вспомнил. Занятная басня я вам доложу; «и к селу и к городу».

 Рижский курьер. 1922. 11 марта.

28

А. Дикгоф-Деренталь

МОЙ ДРУГ - ФИЛЬДЕКОСОВ

 …Не высок, ни толст. ни тонок.

 Холост. Средних лет.

 Взор приятен. Голос звонок.

 Хорошо одет.

 Без запинки, где придется –

 Всюду порет дичь…

 И поэтому зовется:

 - …Милый Петр Ильич!..

 Курочкин

В четверг вечером собрались на новоселье у Кривоносовых. Мария Кривоносова угостила нас чаем с ромом и печеньями. За это мы должны были прослушать, как ее Бобби (8 с половиной лет!) чрезвычайно бойко для своего, столь нежного возраста декламирует:

- Леля в лес по-сля гу-лять

Цтоп светоцкоф тям нарвять!..

Затем Маничка (Мэри!..) – хозяйская племянница (двадцать восемь с половиной лет) сыграла нам на рояле «Молитву Девы» с такой захватывающей экспрессией, что, по моему мнению, во избежание несчастного случая, ее нужно было выдать замуж немедленно!..

Анатолий Сергеевич Кривоносов (Толя!..) водил нас по всей квартире, даже по тем местам, куда обычно ходят не такой многочисленной компанией.

- Совершенно исключительная удача! – объяснял он – Повезло, знаете, как утопленнику!.. Все, что вы здесь видите – все лишь за 7 тысяч франков в месяц… Прямо дешевле пареной репы!..

Наш любезный хозяин недавно вернулся из секретной деловой поездки, во время которой удачно «торганул», не то с самим мистером Красиным, не то с кем-то из его ближайших друзей. Теперь, отдав, так сказать, - «дань природе» - он по-прежнему мог продолжать с прежней непреклонностью гражданской добродетели, стоять на страже Белого дела.

«Знает только ночка темная, как поладили они!..»

И притом – политика это одно, экономика – совершенно другое!..

Во всяком случае «нуждающиеся и обремененные» из выкинутых за борт всегда находили у А.С. доброе слово утешения и два-три франка на карманные расходы…

По окончании официальной части программы - началась неофициальная. Все разбились на группы. Завязался оживленный разговор.

Но куда бы я ни подходил – везде и всюду слышал одно и тоже имя – «Фильдекосов!..»

Его склоняли во всех падежах: «Фильдекосова, Фильдекосову, о Фильдекосове»…

- Петр Семенович вчера получил телеграмму, что Фильдекосов уже имеет визу на выезд! – на высоких нотах объясняла в первой группе одна дама.

- О Фильдекосове хлопочут Пал Палыч и граф Фунтикоф! – слышался в другой группе солидный мужской баритон.

Фильдекосову давно уже нужно было быть здесь… Надвигаются такие события!..

Мне было совестно, что я один из всех присутствующих не имею ни малейшего понятия, кто, собственно этот Фильдекосов? Потому я ничем не обнаружил своего невежества и даже весьма удачно промычал нечто неопределенное, когда ко мне кто-то обратился с вопросом:

- А вы не знаете, когда приезжает Фильдекосов?

…Через несколько дней я его увидел. Он, оказывается, был в Бразилии по белым делам. Президент штата Сан-Паоло ему дал формальное обещание морально поддерживать все, его Фильдекосова начинания, направленные против ига комиссаров для блага народа.

Фильдекосов, когда нас с ним познакомили, встретил меня приветливо.

- Ну, как? – спросил он.

- Да так! - ответил я.

- Надолго к нам?

- Как поживется!..

- Ну, ну… Осмотритесь… Отдохните… А потом и за работу… Я слежу за вашей деятельностью с большой симпатией… Если вам что-нибудь нужно – вы прямо ко мне!..

- Спасибо!..

- Да вы не благодарите… При моих связях это сущие пустяки!..

И, кивнув в знак того, что аудиенция окончена, – продолжал прерванный моим появлением разговор:

- Писатели?.. Да они все прошли через мои руки… Я их всех, можно сказать, от смерти спас… Я жил тогда в Петрограде… Большевики меня боялись… Ну, разумеется – я этим пользовался весьма широко… Ну, пайки там всякие добавочные… Молоко для детишек… Подкармливал из своих средств…

- Это вы, кажется, спасли Нестора Кукольника?.. – спросил я.

Фильдекосов снисходительно усмехнулся.

- Если бы не я – он бы прямо умер с голоду!.. Какие он мне потом писал благодарственные письма!.. Я их храню…

- Простите! – сказал я. – Я перепутал: Нестор Кукольников был современником Пушкина и Гоголя и, к сожалению, уже умер, хотя и не от голода – но еще в 1868 году!.. Я имел ввиду Барятынского!..

- Так я же сразу догадался, что вы имеете в виду именно его!.. - возразил Фильдекосов без всякого смущения…

Несколько дней спустя мы встретились с ним на рауте у одного представителя, первой державы. Дипломаты – новые и старые - толпились кучками: новые с новыми, старые – со старыми. Среди новых ораторствовал Фильдекосов.

- А, мой друг!.. И вы здесь? – приветствовал он меня, протянув мне руку через чью-то голову.

Польщенный, я молча, но признательно расшаркался.

- Вы напишите мне меморандум! – Обернулся он к жадно толпящимся вокруг него новым дипломатам. – Когда я буду у Министра иностранных дел, я с ним переговорю…

Затем он взял меня под руку и повлек к буфету.

- Хлопот, знаете, не оберешься, - пережевывая сандвич с ветчиной, рассказывал он. – Целый день с утра на ногах… Тому устрой, за этого похлопочи… А ночью я занят, как собака!...

- В чем же состоят ваши ночные занятия? – поинтересовался я.

- Мне поручено подготовить кое-какие материалы по русскому вопросу… Ведь меня здесь слушают в министерствах во как!…

Он многозначительно поднял кверху палец.

- Так что вы имеете большое влияние на европейскую политику?

Фильдекосов скромно развел руками.

- Я тут, ей Богу, не причем!.. Не моя вина, если Пуанкаре ничего не хочет делать, не посоветовавшись предварительно со мной!..

- Вы с ним, следовательно, на короткой ноге?

- Видаемся ежедневно!..

Фильдекосов дожевывал свой сандвич.

- Ну, заболтался я с вами!.. Мне пора!.. Мой друг! Жму вашу руку…

- Опять высокая политика?

- Нет!.. Совершенно частное дело… Интимное даже можно сказать – только, это, разумеется между нами?.. Ллойд Джордж хочет подарить настоящего пуделя одной своей знакомой даме… К кому же ему обратиться – как не ко мне?

- Ну, разумеется!... – подтвердил я.

Мы расстались.

- Скажите, ради Бога, – бросился я к Толе Кровоносову, как только мы с ним увиделись – кто такой этот Фильдекосов, и почему он пользуется здесь таким влиянием?

Толя искренне изумился.

- Как?.. Вы не знаете, кто такой Фильдекосов?..

- Не знаю…

- Да его же все знают!..

- А вы, лично, его хорошо знаете?

- Я, как все… Специально изучать его биографию не приходилось, но я вижу, что этот человек с огромными связями… Чрезвычайно полезный… Пуанкаре с ним чуть ли не на «ты»… Ллойд Джордж с ним в постоянной переписке…

- А вы сами-то его у Пуанкаре видели?

- Ну, что за вздор!.. Вы же ведь знаете, что я в таких высоких местах не бываю!..

…На днях в одной весьма влиятельной здесь газете появилась статья о том, что на генуэзской конференции, буде она состоится, недостаточно выслушать одних только большевиков – необходимо, чтобы за кулисами, неофициально, присутствовали специалисты – представители не большевистской России. Их голос тоже имеет свое значение.

Иначе – конференция будет слишком односторонней.

Мысль – нечего говорить – правильная!.. Вопрос только в том: кто именно будет приглашен из этих, так называемых «представителей-специалистов?»…

А что если в качестве такого там появится ни кто иной, как мой друг Фильдекосов?..

 За свободу! (Варшава). 1922. 19 марта.

29

Санчо-Панса

КОРРЕСПОНДЕНЦИЯ «ТАЙМС»

Наши читатели, вероятно, видели газету «Таймс», если не читали ее. Правда, по внешнему виду она мало отличается от других больших английских газет. Те же сорок-пятьдесят страниц мелкой, но четкой печати, та же прекрасная бумага, те же иллюстрации, изображение последнего матча бокса или тенниса. Может быть, даже и содержание больших английских газет, по крайней мере для неопытного читателя, почти одинаково. Но у «Таймс» есть одно преимущество: престиж самой серьезной и самой хорошо осведомленной газеты. Поэтому-то я и читаю ее каждый день. Правда, это своего рода гипербола, потому что в течение 24 часов одному человеку не одолеть всего номера газеты. Но по середине номера газеты имеется очень обстоятельное оглавление с алфавитными, хронологическими и предметными указателями. Так что каждый имеет возможность, не теряя минуты времени, сразу найти, что ему нужно.

Я, обыкновенно, смотрю слова Poland и Russia  и этим удовлетворяюсь. Где нам, провинциалам, читать о морской базе в Сингапуре или о Тюркиш-Ойль-Компани!

За последнее время рубрики Poland и Russia  - очень богаты. Так, неизвестный (в «Таймс» ни одна статья не подписывается), но компетентный корреспондент поместил в почтенной газете в течение июня и июля свыше десятка корреспонденций из Варшавы, каждый раз с особым подзаголовком. Первая корреспонденция называлась «Сэр Роберт Сесиль и мистер Племянников». Вторая – «Обмен нотами между сэром О`Бутенко и мистером Мак-Семеновым»; затем «Комиссия репараций при Русском Комитете»; «Лига Наций при Попечительском Комитете» «Семнадцатая организация мистера Горлова» и т.д.

И по недостатку места невозможно привести эти корреспонденции полностью. Желающие их прочесть в подлиннике – пусть покупают английскую газету, которая стоит в Варшаве 30 тыс. п[ольских] м[арок] за номер.

Для несостоятельных членов русской колонии мы резюмируем по возможности точно, но кратко содержание этих интересных корреспонденций.

«Весь мир, – так начинается первая корреспонденция, – с напряженным вниманием следит за двумя вещами: за борьбой Англии и Франции по поводу Рура и за борьбой Русского Комитета и Попечительского Комитета по поводу права представлять всю русскую колонию в Варшаве, благодетельствовать ей и защищать ее права. Если от объединения всех Союзников зависит судьба Западной Европы, то от объединения всех варшавских организаций зависит судьба всей Восточной Европы».

С этим положением почтенного англичанина нельзя не согласиться. Если говорить серьезно, по существу, то, конечно, от исхода трений в объединенной комиссии зависит судьба большевиков. Из перехваченного японской контрразведкой шифрованной депеши Чичерина, телеграммы, переданной японской контрразведкой в Форейн-Оффис, ясно видно, что тайные советские агенты получили инструкцию тщательно следить за объединенной комиссией. Это подтверждает и телеграмма Гаваса, посланная через Токио, агентством Рейтера в Константинополь еще 13 июня и 25 июля сообщенная Патсом из Вашингтона.

Два основных вопроса в настоящее время разъедают, по мнению англичанина, русскую колонию в Варшаве.

Первый вопрос о значении и объеме власти каждой отдельной организации. Их всего семнадцать, и каждая из них отличается одна от другой и качественно и количественно Самой большой количественно организация – это Русский Комитет. Число его членов не поддается исчислению, ибо, по совершенно справедливому замечанию англичанина, все русские эмигранты, находящиеся на территории польской республики, обязаны быть членами Р.К., также как все граждане советской республики обязаны быть членами Р.К.П.

Самая маленькая по количеству входящих в нее членов организация, но качественно одна из самых значительных, это организация (или, вернее, учреждение) семнадцатая. В нее входит всего один член, В.М. Горлов.

Представляется, по словам англичанина, крайне затруднительным определить, сколько голосов принадлежит каждой организации. Председатель Варшавской Лиги Наций придерживается теории сэра Роберта Сесилля. Каждая организация в объединенной комиссии имеет один голос. Председатель же Р. Комитета придерживается другой теории, теории Бисмарка, по которой в союзном совете германской империи Пруссии принадлежит семнадцать голосов (абсолютное большинство), Баварии семь, а всякие Шаумбург-Липпе, Саксен-Мейнингены имели сообща один голос. Поэтому, как видно из выписки журнала правления Р. К. от 32 мая за № 666666, Р. К. полагает, что при наличии 17 организаций 13 голосов должны принадлежать Р. К., 2 голоса семнадцатой организации Горлова. Голос мистеру О`Бутенке и один глосс остальным 14 организациям.

По мнению англичанина, соглашение может быть достигнуто только тогда, когда от системы явных переговоров и публичных прений договаривающиеся стороны перейдут к тайным, и когда эти переговоры будут поручены искушенным и опытным дипломатам. Англичанин советует взяться за это дело мистеру Буланову и мистеру О`Бутенке.

Кроме того, от всего этого дела надо совершенно отстранить прессу. Главный яд континента – пресса. Она допустима лишь на острове Великобритании. 

Второй существенный вопрос, разъедающий русскую колонию, это борьба между репарационной комиссией Р.К. и Лигой Наций Русского Дома.

Р.К. придерживается такой точки зрения г. Пуанкаре и утверждает, что, не получив гарантий и платежей, он, Комитет, будет видеть в передаче дела на усмотрение Лиги Наций нарушение Версальского трактата. Наоборот, Р.П.К, придерживается английской точки зрения и считает, что все дело надо передать на рассмотрение местному сэру Роберту Сесилю, мистеру Племянникову. Этот второй вопрос, по мнению почтенного англичанина, не та легко решить, как первый, потому что он тесно связан с оккупацией Рура.

В виде совета, англичанин предлагает, чтобы представитель Р.К. поехал в Париж, председатель Р.П.К. в Лондон, а председатель семнадцатой организации в Женеву. Своими компетентными советами они помогли бы ускорить разрешение рурского кризиса. С другой стороны, может быть при их отсутствии варшавские, глубоко принципиальные разногласия были бы скорее устранены.

Что касается русской колонии, то почтенный англичанин утверждает, что если она молчит, следовательно, она благоденствует. И правильно делают великие державы русских организация, т.е. Р.К. , Р.П.К. и О.У.П.Р.Б., что придерживаются взгляда благодетеля русских беженцев Фритиофа Нансена. Существенны лишь заседания, доклады и переписка, а реальная помощь – дело десятое.

Таковы вкратце мысли и заключения корреспондента газеты «Таймс». Само собой разумеется, что мы их оставляем на ответственности автора.

За Свободу! 1923. 29 июля.

30

Тэффи

ДОКТОР КОРОБКА

(Разсказ)

(К доктору, которого не порекомендовала консьержка, обращается мать с 12-летним сыном, у которого болит горло, другого не хотела искать, так как шел дождь)

Доктор: «…Я, собственно говоря, практикой уже лет двадцать не занимаюсь. Я помещик и страстный охотник…. До женитьбы действительно практиковал. По части акушерства. Дрянное дело…. Ну, а теперь придется тряхнуть стариной. Положение беженское, да и хочется быть полезным…

«Куда же вы? Эй! Полощите борной кислотой эту вашу ерунду. Да не надо мне ваших денег, я с русских не беру, а с болванов в особенности…

 Итак, запишем: второй пациент… пациент номер второй. Необъяснимая болезнь гортани… Эге! Практика-то развивается. Если так дело пойдет…»

Звено (Париж). 1923. 24 сентября.

31

Тэффи

КУСТАРНЫЙ ПРОМЫСЕЛ

1

К доктору обращается молодой человек: «…Дело в том что …дайте мне пожалуйста сорок франков!»

2

- …Да с чего вы взяли, что я миллионер?

- Да помилуйте – вы за одну квартиру семьсот франков платите и телефон у вас на лестнице и всякие штуки. Я у консьержки разузнавал. (Человеку звонит якобы известный писатель и просит как миллионера и мецената помочь деньгами молодому таланту).

3

- …Ну-с так вот решили мы с Федей за ум взяться и устроить в Сен-Клу ферму. Русскую ферму. Накупить кур, коров, поставлять в Париж свежие русские продукты, русское молоко, русских цыплят, свежо, дешево. Парижанин то к этому не привык. У них – все от перекупщиков через десятые руки, а тут ему молоко прямо из-под курицы – ведь обалдеть! Ну-с так вот мы и решили – товарищество на паях. Вы, я и он. Мы с ним вносим свою долю трудом – то есть наша выдумка и план всей организации. Вы свою долю вносите деньгами. Сто двадцать тысяч. Мы с Федей (отставной Врангеля полковник) все высчитали. Сюда входят и куры и коровы и наше с ним содержание за круглый год. Чего вы глаза выпучили? Тьфу ты Господи! Ну и человек навязался! Ну ладно, давайте пятьдесят тысяч, купим только коров. Ну, чего вы такой мрачный! Ну черт с вами, давайте пять тысяч, раз не понимаете собственной пользы… Купим курицу. Одним словом, говорите прямо: можете вы дать нам пятнадцать франков или нет?

Звено. 1923. 1 октября.

32

Доктор Крупов

В НАШЕМ МУРАВЕЙНИКЕ

Мы поместили во вчерашнем номере «За Свободу!» обращенную к нам ноту В.И. Семенова, предписывающую и нам, и всем вообще членам русской эмигрантской колонии именовать его отныне не «г. председателем Р.К. в Варшаве», а «г. председателем Российского Комитета в Польше».

Покорные своей судьбе, мы, как видел читатель, приняли это предписание к сведению. Однако, надо иметь в виду, что мы бежали от большевиков во имя сохранения за собой права на критику всего, что касается общественных интересов. Еще в 1921 г. у нас было помещено стихотворение нашего милого поэта В.М. Поспелова, который хорошо определил в этом отношении свою и нашу позицию:

- Ты бежал, спасая капиталы,

Я бежал, спасая дух живой.

И вот во имя этого-то «духа живого» мы и позволим себе несколько замечаний по поводу великого преобразования в том учреждении, которое возглавляет ныне и присно и во веки веков многоуважаемый В.И. Семенов.

Прежде всего, некоторое недоумение вызывает сама ссылка В.И. Семенова на то, что переименование Комитета из «Русского» в «Российский» произведено с согласия польских властей. Насколько мы знаем, по-польски – оба слова «Русский» и «Российский» переводятся одинаково словом: «Rosyjski», так что для польских властей это переименование должно было показаться не имеющим никакого значения.

Мы бы тоже не стали спорить из-за слов, - хотя признаемся, «Российский Комитет в Польше» представляется нам менее понятным и менее грамматическим (и с юридической, и политической, и с националистической точки зрения), чем «Комитет России». Но не все ли равно? Однако, вот г. Семенов придает этому переименованию столь большое значение, что находит нужным делать нам специальный выговор, чтобы мы не путали: он-де председатель не какого-то там «Русского» Комитета, а «Российского». Значит, это событие. И, если это так, то позвольте уяснить себе, что оно должно означать.

Тут перед нами возникает сразу целый ряд вопросов.

Если г. Семенов отныне является главой «Российского Комитета», то не означает ли сие, что «власть» г. Семенова распространяется на всех подданных б. Российской Империи, проживающих в Польше, и не только русских по национальности православных по вере, но и на граждан всех других национальностей и вероисповеданий.

Скажем, - на украинцев, на евреев и т.п.

Опять–таки, мы лично вовсе не предполагаем оспаривать права г. Семенова на эти народности, - но как посмотрит на сие сами украинцы и евреем? Насколько нам известно, и у украинцев и у евреев имеются свои – и довольно давние – эмиграционные учреждения, из коих некоторые функционируют куда более энергично и успешно, чем все русские комитеты, а по части финансов некоторые обставлены более солидно. Теперь спрашивается: с возникновением «Российского Комитета» не перейдут ли все эти учреждения в ведение г. Семенова, как представляется «Единой Неделимой» и, так сказать, местного «блюстителя» в Польше всей России?

И если участь украинцев и евреев можно считать уже предрешенной, то так как аппетит приходит вместе с едой, - то можно ли ожидать, что через некоторое время мы получим новое письмо от г. Семенова с предписанием именовать его уже «председателем Всероссийского Комитета». Мы подчинимся и этому, но тогда встанет вопрос о распространении власти г. Семенова на всех подданных б. Российской Империи – латышей, эстонцев, финнов и т.д. Вспомним полный титул Императора Всероссийского: …«Царь Польский, Великий князь Финский… наследник Норвежский»…

Могущий да вместит…

А претензии могут быть и планетарного масштаба.

Мы все-таки думаем, что все это несерьезно. Думаем, что дело тут не в каком-либо неистовом честолюбии В. И. Семенова, и в частности, от титула «Наследника Норвежского» он сам откажется, «по размышлении строгом». Это – все пустое. По существу, это – все продолжение соревнования между «Рускомом» и «Попкомом».

Кошку бьют - невестке знать дают, - говорит наша пословица.

Нам делают выговор, а на самом деле дают знать «Попкому» (Попечительскому Комитету), чтобы не «зазнавался» - и помнил, что «Русский Комитет» получил «расширение прав» и произведен в «Российский Комитет».

Очевидно, эта борьба не будет иметь конца.

- У нас мама блины печет, - неустанно подразумевает П.Э. Бутенко.

- А к нам солдат пришел, - возвещает особой нотой В.И. Семенов.

Только и всего.

И потому украинцы, евреи и прочие граждане б. Российской империи могут быть спокойны: никаких перемен в их положении от переименования Комитета (на Зигмунтовской) не произойдут.

Впрочем, и в судьбе русских граждан едва ли что изменится от этого…

За свободу! 1923. 24 ноября.

33

Тэффи

ХРОНИКА

Это был небольшой городишка – жителей в нем было тысяч сорок, одна церковь и непомерное количество трактиров.

Через городишку протекала речка. В стародавния времена хвали речку Секваной, потом Сеной, а когда основался за ней городишка, жители стали звать ее «ихняя Невка». Но старое название все-таки помнили, на что указывает существовавшая поговорка: «живем, как собаки на Сене – худо!».

Жило население скученно: либо в слободке на Пасях, либо на Ривгоше. Занималось промыслами.

Молодежь большею частью извозом – служила шофферами. Люди зрелого возраста содержали трактиры или служили в этих трактирах: брюнеты в качестве цыган и кавказцев, блондины – малороссами.

Женщины шили друг другу платья и делали шляпки. Мужчины делали друг у друга долги.

Кроме мужчин и женщин, население городишки состояло из министров и генералов. Из них только малая часть населения занималась извозом, - большая преимущественно долгами и мемуарами.

Мемуары писались для возвеличения собственного имени и для посрамления сподвижников. Разница между мемуарами заключалась в том, что одни писались от руки, другие на пишущей машинке.

Жизнь протекала очень однообразно.

Иногда появлялся в городке какой-нибудь театрик. Показывали в нем оживленные тарелки и танцующие часы. Граждане требовали себе даровых билетов, но к спектаклям относились недоброжелательно. Дирекция раздавала даровые билеты и тихо угасала под торжествующей руганью публики.

Была в городке и газета, которую тоже все желали получать даром, но газета крепилась, не давалась и жила.

Общественной жизнью интересовались мало. Собирались больше под лозунгом русского борща, но небольшими группами, потому что все так ненавидели друг друга, что нельзя было соединить двадцать человек, из которых десять не были бы врагами десяти остальных.

Местоположение городка было очень странное. Окружали его не поля, не леса, не долины, окружали его улицы самой блестящей столицы мира, с чудесными музеями, галереями, театрами. Но жители городка не сливались и не смешивались с жителями столицы и плодами чужой культуры не пользовались. Даже магазинчики заводили свои. И в музеи и в галереи редко кто заглядывал. Некогда, да и к чему – «при нашей бедности такие нежности».

Жители столицы смотрели на них сначала с интересом, изучали их нравы, искусство, быт, как интересовался когда-то культурный мир ацтеками.

- Вымирающее племя. Потомки тех великих славных людей, которых… которые… которыми гордится человечество!

Потом интерес погас.

- Их них вышли недурные шофферы и вышивальщицы для наших увруаров. Забавны их пляски и любопытна их музыка…

Жители городка говорили на странном арго, в котором, однако, филологи легко находили славянские корни.

Жители городка любили, когда кто-нибудь из их племени оказывался вором, жуликом или предателем. Еще любили они творог и долгие разговоры по телефону.

 Они никогда не смеялись и были очень злы.

Звено. 1923. 10 декабря.

34

Созерцатель

ОБ ОБЪЕДИНЕНИИ, ОБ ЕДИНЕНИИ, НОВОМ СТИЛЕ И ПРОЧЕМ НЕДОСТАЮЩЕМ РУССКИМ ГРАЖДАНАМ

Из личных наблюдений

 Очень почтенная дама зашла к видному русскому деятелю.

- Благотворительный вечер устраиваем. Задание такое, чтобы объединить на почве благотворительности все наше русское общество… Билетики вам привезла.

- Гм… Почтенная цель… Очень приятно…

- О, мы не ошиблись, рассчитывая на вас, - расцвела дама патронесса. – Ваша отзывчивость… Ваша деятельность.

Лицо деятеля стало сумрачным.

- Мария Павловна участвует в этом вечере?

- Как же! Ее трудами только и делается все дело.

- Гм… вот как! Извините, я в таком случае не могу принять участия… Раз там руководит везде М.П., - я не могу-с… Моя жена и Мария Павловна не в таких отношениях, чтобы поддерживать друг друга… Извините-с… Честь имею кланяться.

Это иллюстрация к существующей сейчас тенденции объединения русских граждан на почве благотворительности.

* * *

 Другой такой же казус, говорят, был даже причиной расстройства целого вечера.

Дамы патронессы все роли распределили между собой. Одна из дам не присутствовала на решающем заседании, где должна была выясниться судьба бутербродов.

Ольга Федоровна взялась делать бутерброды с сыром, Пелагея Петровна – с ветчиной и ростбифом, Марья Васильевна отдала свои пальчики холодной телятине. Семга осталась без претендентши. Общим голосованием решили передать ее в руки отсутствовавшей Олимпиады Гавриловны.

Простая штука семга, а результаты вышли скверные. Олимпиада Гавриловна гневно отклонила семгу.

- Как, мне – семгу?! Это чтобы я пропахла рыбой, как селедщица на базаре? Благодарю покорно! Знаю, это все штуки этой вертушки Пелагеи Петровны! Не согласна с семгой и ноги моей не будет на этом вечере…

Никакие уговоры и компромиссы не помогли: О.Г. отказалась от всякого участия в вечере.

Пришлось отменить вечер: за О.Г. сильная партия, без участия которой и вечер не вечер.

* * *

Трогательное чувство единения вообще наталкивается у нас на различные препятствия. Вожаки нашей общественности отличаются в этом отношении особой изобретательностью.

Об одном вожаке говорят, например, что на большом русском вечере, куда стекались все решительно русские люди, он счел уместным прислать вместо себя кухарку или экономку.

Замена эта в смысле объединения далеко не достигает цели.

Другой вожак тоже не пошел на вечер: за жену обиделся. Дело в том, что по ошибке ему прислали один почетный билет, а не два.

Так большой русский вечер и прошел без участия вожаков.

Публика, однако, не скучала.

* * *

В вопросе объединения или, правильнее, разъединения русских граждан имеет крупное значение и вопрос о стиле календаря.

Из-за стиля сумятица вышла изрядная.

Кто решил праздновать Рождество по старому, кто – по новому стилю.

Разбирали вопрос этот церкви, приходы, наконец, ввязались в это дело разные другие лица.

Так, в одной провинциальной гимназии, где половина учеников старообрядцы, директор решил категорически перейти на новый стиль.

- Мне все равно, - говорит, - старообрядцы мои ученики или нет, а должны они праздновать как я хочу.

В качестве лица очень компетентного выступил в том же городе по этому вопросу и некий бывший контролер спальных вагонов.

- Не желаю старого стиля, а как я являюсь главой, в некотором роде, своего прихода, то и требую чтобы приход праздновал Рождество по новому стилю.

Так и приказал священнику праздновать по новому стилю все праздники.

Вопрос о стилях в провинции теперь принял острый характер. Только Двинск, говорят, разрешил его очень удачно.

Из двух православных приходов один решил праздновать по новому стилю, а другой – по старому.

Удовлетворены все претензии.

* * *

А в общем, в деле русского объединения на почве благотворительности, общих интересов и стиля царит полный хаос.

Очень много шума, а толку мало.

Рижский курьер. 1923. 14 декабря.

35

Тэффи

О НИЩИХ

 Старая русская нянька, завезенная в Париж знакомой мне семьей, сказала вчера:

- Праздники наступают. Вот в церкву пойду, а кому тут копеечку подашь? Где у них нищие-то? У нас то, бывало, полная паперть набьется – выбирай, кого душе жальче. А тут как то, вижу, старичек идет, хроменький, и одевши, так не очень, чтобы хорошо. Ну, я и протянула ему ихний медяк. А он как то полопотал, полопотал, да и сует мне в руку ихний четвертак. Думал, значит, что я сама прошу. Бестолковый народ уж очень.

Трудно русской старухе без нищих.

Звено. 1923. 17 декабря.

36

Тэффи

ДВОЕ

 - Что за собачий акцент у моего седока? – думал генерал Кадышев, пуская в ход свою машину. Должно быть, марселец.

Генерал мок целый день под серым косым дождем. Хотелось выпить горячаго чаю и уснуть, укрывшись с головой старой шинелью.

А мысли навертывались все те, запретные.

- …Сейчас никакого Петербурга нет. Нет, потому что я этого не желаю. Я – свободный человек, каким был, таким и остался. Работать на всякого хама никакая сила меня не заставит. Ха-ха! Никакая и ни за что. Сравнять меня с хамом, с рабочим в вашем коммунистическом раю… меня, меня… 

Звено. 1924. 7 января.

37

Тэффи

ДЭЗИ И Я

Мы оба живем своим трудом.

Я, как видите, - пишу рассказы, а Дэзи по беженскому делу занялась светрами (Соврем. свитер. – Сост.). Она, конечно, не просто вяжет их – это было бы уж слишком банально. Нет, у нее натура художественная и бездна фантазии. Она купила для начала три самых обыкновенных серых светра и будет их расшивать цветными шерстями самым необычайным рисунком.

…………

Но американку найти трудно. То есть, не вообще трудно, а такую, которая заказала бы светр с мучениками и валькириями. Дэзи ищет уже семь месяцев.

…………

Приходит утром часов в одиннадцать, застает меня еще в постели. Я всегда делала вид, что проспала случайно, а она всегда делала вид, что верит мне.

 (У Тэффи есть записная книжка):

- Вот смотрите и учитесь: в десять часов в банк. В десять с половиной в префектуре – я потеряла carte d’identite!… (Оказалось, книжка за прошлый год).

Звено. 1924. 4 февраля.

38

Тэффи

ЖИТИЕ ПЕТРА ИВАНЫЧА

Житие Петра Иваныча скорбное. Тяжелое житие. И если бы не был он по натуре своей спортсменом, то жития этого вынести не смог бы и либо форму, либо существование его прикончил.

Но благодаря спортивной складке своего духа сделал он из трудных дней своих живую игру. Смысл и толк этой игры заключался в том, чтобы как можно ловчее уклониться от встречи с родными, знакомыми и прочими лицами, которые могли бы попросить у него в денег.

Он был так сказать охотник навыворот. Не преследовал, а удирал. Заячий спорт, но если в него вживешься – довольно завлекательный.

Спорт этот потребовал все таки некоторых затрат: консьержу выдавалось ежемесячное специальное жалованье для того, чтобы гнать всякого, кто без особого пароля о нем Петре Иваныче осведомлялся. Жалованье это Петр Иваныч с грустной улыбкой называл «прогонные суммы». Те же прогонные суммы выдавались мальчикам в банке, где состоял Петр Иваныч.

Секретарь и банковский и домашний, прогонных не получали, но просто всегда говорили, что ни день, ни час Петра Иваныча на службе не известны. Это входило в круг их обязанностей.

На улице подымался воротник. Вечером на окна опускались тяжелые густые драпировки.

В своем любимом ресторане, от которого отказаться не мог, потому что был обжора, он садился в угол за ширму. Особую жуткую радость испытывал он когда видел в щель у стены знакомую физиономию, которая его не видела. При случайных встречах с опасными людьми он умел сделать такое «чужое» лицо, что почти никто не решался узнать его. Долго смотрели вслед и думали:

- Уд-дивительная игра природы! Такое сходство!

В театре при встрече с людьми не опасными, он говорил очень громко, чтобы слышали опасные:

- Да, сегодня я решил последний раз позволить себе эту роскошь – пойти в театр. Я роздал все свое состояние милым родственникам, которые, как и принято, меня же бранят. 

В дом допускался без лозунгов и паролей только старый университетский товарищ, который был богаче Петра Ильича и потому не страшен абсолютно.

Сидели у камина и слушали граммофон.

- Ты не обидишься, если я у тебя спрошу? – сказал раз товарищ. - Вот ты теперь нажил на новом деле изрядный куш. Для чего тебе все это? Ну, так – без обиды, откровенно.

Петр Иваныч подумал:

- Не знаю… Для жиру, для подагры… Не знаю!

- Ну, а представь себе, что явилась бы к тебе сама очаровательная Mary, которой ты так восхищался в прошлом году. Пришла и сказала бы: «Дайте пять тысяч pour mes pauvres». Что бы тогда? а? 

Петр Иваныч подумал, сильно побледнел и, подняв глаза темные, почти вдохновенные, тихо сказал:

 - Что бы я сделал? Я бы убил и себя, и ее.

Звено. 1924. 25 февраля.

39

Тэффи

ЦВЕТИК БЕЛЫЙ

Наши друзья живут за городом.

- Там воздух лучше.

Это значит, что на плохой воздух денег не хватает.

Мы поехали к ним в гости небольшой компанией.

………

 - Вот, я хочу вас чему то научить. Вы ведь дома хозяйничаете? Так вот – когда вы берете вино спрашивайте такой билетик. Накопите сто билетиков, вам пол дюжины полотенец дадут.

(Дочь говорит матери, которая в магазине выбирает платье):

- Если бы у тебя было много платьев, было другое дело. А так непрактично.

Звено. 1924. 3 марта.

40

Тэффи

LAME SLAVE

Обед подходил к концу.

Небритые гарсоны прибирали мокрые корки с залитых вином скатертей и разносили сыр и пахнущий мокрой тряпкой кофе.

Егоровы поели не очень плотно: Андрей Сергеевич шукрут, Ольга Ивановна, не успевшая отнести работу в увруар, почувствовала склонность к вегетарьянству и спросила жареного картофеля.

…Ольга Ивановна полезла в сумочку за носовым платком.

- Ну что поделаешь, Андрюша, всем тяжело.

Андрей Сергеевич рассердился.

- «Всем»! Сравнила тоже! Думаешь, я не понял твоего намека? Отлично понял. Нас нажравшихся людей – вон я даже свой стакан пива не допил! – и сравнила с этим несчастным, который в угоду нам лает по собачьи, топчет в грязь свое человеческое достоинство, пока мы ку-ша-ем! 

(Потом Ольга Ивановна дала старику 1,5 франка, а он совсем и не думал, что унижает свое достоинство, дома его ждала не больная жена, а крашеная и «стриженая “la petite”»)

Звено. 1924. 24 марта.

41

Тэффи

РАЗГОВОРЫ

Разговор первый

- А вы подсиниваете?

- Никогда! Терпеть не могу.

- Что же так? Ведь все-таки надо.

- А ну ее к черту. Это руки в холодную воду совать – слуга покорный. Ладно и так.

- Да я, признаться сказать, тоже не подсиниваю, а вот Сергей Петрович говорит, что без синьки белье желкнет. И правда – смотрю: зажелкло. Он, Сергей Петрович, подсинивает и катает.

- Ну уж он известный модник.

Разговор второй

 - Нет, в нашей мастерской никаких этих историй нет. Наше мадам очень милая. Во вторник надо было сдавать манто, а я петли не успела выметать. Можете себе представить! 

- Нет, наша мадам очень взыскательна. Вчера забыла сделать на сентюре бридочки…

Разговор третий

 - Нажрались и напились на две тысячи, а мне чаевых отсыпали – как вы думаете? Ну вот скажите – как вы думаете? 

- Да уж если просто десять процентов считать, так и то…

- Ха-ха! Десять процентов! Тридцать франков не желаете ли?

- Неужто тридцать? Какое безобразие! А у нас все с Ивановым неприятности. Он теперь посуду моет и вечно у него на тарелках полосы. Конечно, от гостей выговоры…

Разговор четвертый

 - Тесто я растворил с вечера. Его потом надо еще лопаточкой выбивать. Ну-с, а хозяин говорит – пора кулебяку в печь сажать. Противень огромный в духовку не лезет – беда!

- ……

Разговор пятый

 - Сегодня продано шесть селедок. По полтиннику со штуки, итого доходу три франка. И еще продано два фунта крупы по франку с фунта. Да на чай получил один франк. Да хозяин обещал ссудить три франка. Да проездил в метро… А еще хозяин обещал дать клюквы вразнос… Да за черный хлеб остались должны десять франков, но за то просили принести во вторник целый каравай.

Разговор шестой

 - А ресторатор говорит: «вы должны такие романсы петь, чтобы под них публика вина требовала». 

- А в нашем ресторане хозяин требует, чтобы после каждаго номера обязательно цыганская пляска с самотрясением. Я ему говорю: «ну как же я могу, когда я пою “Vorei morire” Тости? А ему безразлично! 

Разговор седьмой

 - Ну, кто носит жемчуг барокко? Ну, буквально никто.

- А когда он купил автомобиль, так не станет он в том же месяце покупать за полтораста тысяч жемчуг. 

- А что он себе купит за пятьдесят тысяч? Дыру в голове он себе купит, а не жемчуг… 

* * *

Ну что, определили? Не правда ли?

Разговор первый о синьке – два известных писателя. Сергей Петрович, о котором говорят, что подсинивает и катает, – режиссер театра.

Разговор второй – две статс-дамы Высочайшаго двора.

Разговор третий – два гвардейских офицера.

Разговор четвертый – артиллерийский полковник и невропатолог.

Разговор пятый – монолог приват-доцента.

Разговор шестой – фрейлина и классная дама института благородных девиц.

Разговор седьмой – две представительницы трудового нэп-внеш-торгскаго пролетариата.

Звено. 1924. 31 марта.

42

Тэффи

ВЕСНА ЭТОГО ГОДА

…………

Давно слышала, хвалили очень лекции профессора К. Давыдова. Последняя была объявлена «О перелетных птицах».

Звено. 1924. 14 апреля.

43

Б. Л.

ПСИХОЛОГИЯ БЕЖЕНСТВА

Одним их крупных недостатков нашего беженства является неумение, а подчас и нежелание примениться к обстоятельствам.

Большинство эмигрантов, в определении степени благополучия и неблагополучия, удобства и неудобства руководствуются масштабом прошлого, а масштаб этот нисколько не способствует улучшению настоящего, напротив, ухудшает его и делает более тяжелым.

Буду говорить примерами.

В Комитет помощи беженцам является господин в расцвете физических сил и просит дать ему бесплатные обеды в и помещение в Армии Спасения.

- Вы не имеете работы? - спрашивают его.

- Я ее бросил, ищу другую. Служил я в… столовой (назвал одну из русских столовых). Одна лишь эксплуатация: целый день с посудою у горячей воды и за эту работу 5 фр. в день… 

- Разве вас не кормили?…

- Давали завтрак, обед и комнату. Ну, что это за содержание? Решил искать новую работу, а пока помогите мне.

И вот этот господин, прежде чем отыскать новую работу, бросает насиженное место и требует, чтобы его кормила благотворительная организация, которая с трудом изыскивает средства, чтобы приютить и накормить тех безработных, которые пока не имеют никакого занятия.

Этот пример я привел один из тысячи.

С подобными претензиями благотворительным организациям приходится встречаться не только ежедневно, но и ежеминутно.

В условиях беженства приходится довольствоваться тем, чтобы быть сытым и просуществовать до лучших времен, да не только самому просуществовать, но всем, а слишком много из нас думают только о себе. Лишь бы мне было поудобнее, а до других дела нет. Мне работа не нравится, а потому кормите меня, пока не найду такую, которая понравится.

А потом эксплуатация…а подумали, что пять франков в день со столом и квартирою, выйдут минимум 500 фр. в месяц. Вы требуете от столовой, отпускающей 2-франковые обеды такой же платы, как от ресторана, в котором обед стоит 15 фр. если персоналу увеличить содержание до 1000 фр. в месяц – придется повысить стоимость обеда до 4 фр. Кто же будет их платить? Ваши обездоленные соотечественники.

Вам нужно прожить до более лучших дней, но просуществовать до них должно и все беженство. Если каждый будет думать только о себе – не увидим мы России.

Вечернее время (Париж). 1924. 25 апреля.

44

Е. Ш.

О РУССКОМ ЯЗЫКЕ

Недавно, встретился я на улице с одним знакомым, занимающимся теперь ремеслом шофера.

- Ну как, - спрашиваю, - дела?

- Плохо, - ответил он, - все не везет. Да вот, не дальше как вчера у меня «аксидан» случился; мой «дирексион» сломался, «вуатюра» «дерапировала» и я чуть не раздавил «ажана».

Я не стал бы приводить этого нелепого набора слов, если бы он не наводил на грустные размышления. Мы всегда были падки на иностранные слова и предоставляли им права гражданства, не думая о том, какой громадный вред приносим этим России. Возьмите любую отрасль науки, как отвлеченной, так и прикладной, любое искусство и вы увидите, что добрая половина наименований взяты с иностранного и если не звучат больше нашему уху так дико, как «вуатюра» или «аксидан», тем не менее, для непосвященного, для неспециалиста являются созвучием, не вызывающим в мозгу надлежащего представления. Так ли это в действительности необходимо и нельзя ли обойтись без них? Переводить все иностранные слова, говорить «лицедей» вместо «актер», а «мокроступы» вместо «калоши» и т.п. тоже, конечно, нехорошо, как всякое пересаливание. Существует немало слов, появившихся вместе с предметами, которые они обозначают, как автомобиль, аэроплан, велосипед и др., понятных без объяснений всем и каждому.

Но представим себе, ну хотя бы, солдата-новобранца, попавшего в инженерные войска: сколько времени уйдет у него бесполезно на запоминание слов как глассист, контр-эскарп, бруствер и пр., и на связь этих созвучий с понятиями насыпей, рвов, углов, которые так просты и были бы с одного раза и понятны, и удержаны в памяти. Француз-студент, изучая математику, легко справляется с ней, так как ему не надо запоминать, что за действия обозначают слова différencier или intégrer: они, слова эти, ему известны с детства, без всякой высшей математики, а наш студент должен понять слова «дифференцировать» и «интегрировать», т.к. вне математики они ровно ничего не значат и, следовательно, известная доля энергии пойдет на непроизводительный труд зазубривания. А ведь этого можно избежать, стоит только подыскать в русском языке соответствующие выражения, а не брать рабски чужие слова, придавая им русские окончания. Находясь здесь, на чужбине, мы не в состоянии взять на себя трудную задачу – я позволю себе выразиться – национализации – русского языка.

Такая задача, чрезвычайно нужная, может быть осуществлена только в будущей России. Что касается нас, беженцев, то достаточно будет, если мы будем в своей нищете заботливо хранить единственное богатство – нашу родную русскую речь, не портя ее «дирексионами».

Повременная печать наша тоже должна всячески содействовать этому. Пусть не думает читатель, что я выдумал «аксидан». Стоит ему развернуть «Последние новости» и он найдет там и «антант кордиаль», «офенсиву», мэрию 17-го «аррондисмана» и много еще того почище.

Это распущенность, тем более непростительная, что, когда мы сможем, наконец, вернуться на родину, нам придется бороться и за простую грамотность, а также с введенными там идиотскими «комсомолами», «упсанкомбинатами», «волисполкомами» и другими словечками. Для работы по очистке от наносной грязи мы должны быть сильны и сила эта – наша собственная грамотность.

Вечернее время. 1924. 3 мая.

45

Е. Форин

НОВОСЕЛЬЕ

Павел Петрович, как всегда, возвращался утром со своей службы; он ночью спал в мануфактурном магазине (не подумайте, что в собственном), оберегая его от всякого рода злоумышленников. По обыкновению, возвращаясь со службы домой, Павел Петрович покупал себе двухфунтовый хлебец; он любил «приналечь» на хлеб, по старой привычке; и без него не мог никак есть обед, хотя довольно часто хлеб с чаем заменял ему обед.

На одной из улиц Павел Петрович встретился со своим старым знакомым, Иваном Кузьмичом по фамилии Ловкач. Иван Кузьмич был его земляком и даже из одного города. В детстве они вместе проказничали, потом вместе ухаживали за гимназистками и, наконец, встречались здесь как эмигранты. Правда, Павел Петрович чувствовал себя так-таки, как настоящий эмигрант. Даже последнюю зиму Иван Кузьмич преподнес ему пальтишко, пока «перебьется» и станет на ноги. Но Павел Петрович до сих пор все никак не мог «стать на ноги».

Зато Иван Кузьмич благодушествовал и благоденствовал в эмиграции. Он даже обзавелся семейкой и жил душа в душу со своей прелестной Тамарой, которая, как и он, обладала очень многими талантами. Ввиду перегруженности Варшавы, где пребывали эти два эмигранта, Иван Кузьмич должен был жить со своей семьей в холостяцкой квартире, т.е. в комнате, которую он занимал в каком-то пансионе. В конце концов, недавно удалось ему «снять» небольшую квартирку за очень большую сумму денег. Но это его ничуть не смутило, не даром и фамилию он имел Ловкач, которая, как нельзя больше, подходила к нему во всех отношениях.

И теперь, встретившись с Павлом Петровичем, он произнес, потрясая довольно сильно его руку:

- Здравствуйте, здравствуйте, Павел Петрович! Ну, как же вы поживаете? Что слышно? Куда направляетесь? Не ко мне ли? Ведь вы знаете, я живу здесь, неподалеку, сейчас заскочу на одну минутку к знакомому, по делу, а потом пойдем ко мне на новоселье.

Павел Петрович не особенно любил посещать своего дорогого земляка; не нравилась ему тамошняя атмосфера. Но, подумав немного, решил, что он все-таки должен посетить своего земляка и друга, да к тому же и благодетеля до некоторой степени. Ведь не будь у Ивана Кузьмича лишнего пальтишка, Павел Петрович, наверное, замерз бы зимой где-нибудь на улице Маригалковской или на Повислье, где Павел Петрович снимал уголок.

- Да я, собственно, к вам и направляюсь, посмотреть, как вы устроились! – произнес скороговоркой Павел Петрович.

- А что это такое вы тащите с собою? – спросил Иван Кузьмич, дотрагиваясь слегка до свертка, в котором был хлеб, купленный на обед Павлом Петровичем. Последний растерялся.

- А это, знаете, хлеб. Ведь на новоселье по старому русскому обычаю приносят хлеб. Знаете, чтобы этак сказать, новый дом был полной чашей, - произнес Павел Петрович и покраснел. Видно, он вспомнил, что ему ведь нечем будет обедать, вернее, чай не с чем будет пить. Но ошибку трудно было бы уже исправить.

«Бог с ним, как-нибудь перебьюсь сегодня. Схожу может быть, к Лидии Викторовне; она всегда предлагает остаться на обед», подумал Павел Петрович.

Иван Кузьмич на несколько минут забежал к своему знакомому «по делу» и, возвратившись, подхватил Павла Петровича под руку, и они направились на новоселье. Иван Кузьмич сообщил по дороге массу новостей: во-первых, что он уже накопил третью сотню долларов и, кажется, на этой неделе начнет четвертую, что скоро думает послать домой, родным, громадную посылку и много еще других приятных и полезных вещей сделать.

Новонанятая квартира Ивана Кузьмича была довольно миленькая. Она состояла из одной комнаты, кухни и передней и отделана была в розовый цвет.

Встретила прибывших тетя Ивана Кузьмича (собственно, тетя его жены), вечная тетя. Она сама бывало говорила: «Знаете, Павел Петрович, уж кто бы со мной ни познакомился, обязательно будет называть тетей, а в особенности молодежь».

Правду сказать, что хотя она была девицей, но довольно пожилой, так что это специфическая «тетя», как нельзя больше, подходило к ней.

Павел Петрович разделся, т.е. снял пальто, а хлеб положил тут же в передней на столе, и вошел в комнату. У него мелькнула грешная мысль, что, авось, Иван Кузьмич позабудет о хорошем, старом русском обычае и хлеб будет спасен.

- Ну-с, как вам нравится моя квартирка – спросил Иван Кузьмич, усаживаясь в хорошем диване и закуривая папиросу «Луксус».

Павел Петрович посидел минут двадцать, поговорил о том - о сем, ну, конечно, не забыл похвалить квартирку, вспомнил старое, доброе времячко и тяжело вздохнул. «Главное», говорил Иван Кузьмич, «уметь пристроиться. Вот я, где бы я ни находился, я должен жить всегда хорошо и… конечно, по мере возможности другим помогать».

Павел Петрович покраснел, вспомнив о подаренном пальто.

В это время раздался из кухни голос «тети», которая просила на минутку Ивана Кузьмича.

Когда последний возвращался, взор его упал на завернутый в газету хлеб, он взял его в руки и, входя в комнату, произнес:

- Что же вы, Павел Петрович, оставили хлеб в передней, ведь полагается, чтобы хлеб лежал в столовой в красном углу.

Но так как красного угла не было в комнате Ивана Кузьмича, то он, положив хлеб на стол, бросился к Павлу Петровичу, обхватил его обеими руками, прижал к себе и хотел, видно, поцеловать, но прикоснулся только своей щекой к его щеке и чмокнул звонко губами в воздух.

Павел Петрович, не ожидавший такого излияния чувств своего достопочтенного земляка, покраснел, как печеный рак, и не знал, что ему предпринять.

- Вот, спасибо, спасибо вам, дорогой Павел Петрович, что не забыли по старому русскому обычаю захватить хлебец. Да! Да! Важно, что именно по-нашему, по-русски, - патетически воскликнул Иван Кузьмич.

Павла Петровича столь поразила эта тирада и действия Ивана Кузьмича, что он так и остался стоять посреди комнаты с растопыренными руками после объятий своего земляка. Через минуту он пришел немного в себя и заторопился уходить.

- Уж, извините меня, Иван Кузьмич, но я пойду, пойду. У меня, знаете ли, масса дела.

В голове у него мелькнула мысль о хлебе и о том, что надо бы было заблаговременно сходить к Лидии Викторовне.

- Простите, пожалуйста, Павел Петрович, что я вас так принимаю на новоселье, но, знаете, жены нету дома да и времячко, знаете ли, тяжеловатое.

- Что вы, что вы, Иван Кузьмич! Пожалуйста, я ведь зашел навестить, посмотреть вашу новую квартирку. А будет свободное время, я как-нибудь забегу к вам, тогда уже и справите новоселье.

Павел Петрович торопливо надел пальто, попрощался с вечной «тетей» и Иваном Кузьмичом и быстро, как бомба, вылетел из «новой квартиры» Ивана Кузьмича на улицу.

Моросил мелкий, мелкий дождь. Тут только Павел Петрович собрался с мыслями и быстро зашагал, подняв воротник у своего пальто, направляясь к Лилии Викторовне с надеждой: «Авось, там повезет!»

 За Свободу! 1924. 5 мая.

46

Эска

LA FOIRE AU PAIN D’EPICES

И в эту субботу, как и в другие Митрич является раньше. Старательно обмывает грязь за неделю. Особенно тщательно моются руки. Хорошо жить в отеле с горячей водой. Но воды недостаточно. Особый крем, смягчающий кожу, одеколон, маникюр и от напильника, масла и грязи нет и следа. В полчаса туалет совершенно закончен.

«Совсем европеец», - самодовольно смотрится в зеркало Митрич.

Европейского в Иване Дмитриевиче мало. В зычном голосе, в широкой походке, манерах так и виден крепкий хозяйственный парень, каким он был до войны у себя на деревне. Его мечта быть во всем настоящим французом. Даже его роман с Маргаритой – результат подражания. Француз без «petite amie ce n’est rien». Это единственная фраза, которая произносится Митричем сравнительно сносно.

В эту субботу они с Маргаритой едут на ярмарку пряника. В метро, в красном вагоне 1-го класса. Маргарита с укором глядит на него. «Зачем швыряться деньгами?»

На place Nation они подымаются. Деловито Митрич начинает осмотр каруселей. Огромные петухи, то подымаясь, то опускаясь, бегут кругом мимо них. В яичной, большой скорлупе, какой-то старик целует старуху.

«Тьфу! Срамота! Молодые, еще понимаю. И что это за манера у этих французов».

Подруга тянет его на карусели с коровами.

Где это видано, чтобы ездили на коровах. Его деревенское почтение к корове страдает. Карусель – еще так. А вот в Чехии, подумайте только, пашут на коровах. Безобразие, ужас!

Однако он берет ловко Маргариту и сажает ее на коровьи рога. Сам солидно садится на телегу.

Карусель из свиней вызывает в памяти Митрича далекое прошлое, когда они на деревне славились свиньями. Из всех животных к ним, особенно к розовым поросятам, у Митрича особая нежность.

«Эх, Рассея!» И чтобы заглушить былые симпатии он идет к другим каруселям. На кроликах катаются дети. И Маргарита, и он с улыбкой глядят на детишек.

Молодцы французы. Любят детей. Смотри, как одеты. Его тянет подойти к курчавому мальчику в белых штанишках и зеленой накидке и погладить по головке.

«Катюша, где ты теперь?» Когда-то и он мечтал о маленьких Митричах, на тоненьких ножках. «А славная была девка. И крепко любила меня».

Но он берет себя в руки.

«Кароша и я». И ему, Митричу, в котелке, кажется странным такой мезальянс.

- Tiens, Mitritch, - делая ударение на «ичь», тянет за руку Маргарита. – Montagnes russes.

Карусель из саней и даже двуглавый орел наверху.

- Рюс-то рюс, - повторяет он с невероятным произношением. Только где же в России сани такие.

Тем не менее они катаются в санях.

Вместе с толпой стоят и смотрят фигурки, танцующие на земле.

«Забавная штука. И только франк». Народ глядит с любопытством, но покупать не покупает.

«Жидкий народ, и чего они жмутся. Над каждым сантимом дрожат».

- Мамзель, сильвупле, - и Митрич покупает фигурки: одну подруге, другую себе.

Возле палатки с медведем четыре атлета стоят на параде.

Канадец какой-то, в трубку возвещает патрон.

Американец, бельгиец и четвертый испанец.

Что-то знакомое лицо у испанца.

Наконец-то припомнил. Вместе работали на автомобильном заводе, где до сих пор работает Митрич.

«Что же поделаешь. Негром станешь, не только испанцем. Молодцы все же русские».

Индус в белой чалме кажется ему подозрительным.

«Врешь, голубчик, не проведешь». И Митрич старательно следит за факиром. Сам берет и тянет только что на кусочки разрезанный шнур. Тянет и убеждается, что он действительно цел.

- Ловко! На тебе франк.

Маргариту волнует его расточительность.

Ее волнение становится больше, когда он начинает играть в лотерею. 10 франков проиграно, на одиннадцатом он выигрывает таз и кувшин для умывания.

Кувшин отдает Маргарите, а сам несет таз.

Хочется еще веселиться, идти еще дальше.

Вот силуэты. Два за 1 франк 50 сантимов.

Внезапно на Митрича находит стих торговаться.

«За 2 франка нельзя ли художнику вырезать обоих их вместе». На самом ужаснейшем французском языке торгуется долго, упорно.

- Ça va? - и хлопает художника по плечу.

Силуэты готовы. Для проформы отделены тонкой белой полоской. Митрич доволен и платит 5 франков.

Экзотические танцы! В сравнении с ними танец живота ничто! Недурно бы посмотреть, но не хочется дразнить Маргариту. Красные автоматы с надписью «Arts plastiques». Это можно. Таз ставится на пол, и, опуская 20 сантимов, Митрич с удовольствием смотрит.

Маргарита ревнует его к фотографиям.

- Я устала, едем.

- Анкор эн пе.

Наконец, все осмотрено.

Садятся в taxi.

Рю Брока. Ю звучит ультра-русски.

Шоферу дается 3 франка на чай.

- Нашего брата сразу видать.

И изысканно шофер говорит:

- Merçi bien, monsieur.

Дома Митрича ожидает приятель. Полчаса, и, подвыпив, Митрич вспоминает своих поросят, Катюшу и тятеньку, которые вот уже несколько месяцев как не пишут, и чувствует себя таким одиноким, несчастным и плачет. Плачет по-бабьи, навзрыд.

- Эх, Россия!

И к ужасу Marguerite бьет таз и кувшин. 

Вечернее время. 1924. 14 мая.

47

А. Ренников

НОВАЯ ЭРА

Известие об открытии при Лиге Наций заседания Межправительственной конференции помощи беженцам не может не волновать нашего скромного сердца.

Как-никак в конференции принимали участие представители двадцати пяти государств. А всем известно, что покровительство двадцати пяти всегда гораздо прочнее покровительства в одиночку. Ведь, одинокий покровитель, не всегда без оснований, тревожится: а вдруг, беженцы полюбят его и прильнут к его груди всей своей двухмиллионной массой? Радость встречи и напоминания о старой дружбе хороши только тогда, когда происходят в уютной обстановке, на нейтральной почве, в ресторане, например, где каждый сам за себя отвечает, сам за себя платит. Но если старые друзья заполняют неожиданно гостиную приятеля, его переднюю, спальню, кабинет, кухню и весь двор, любовно заглядывая при этом в кладовую – это уже не встреча и не воспоминание. Это стихийное бедствие.

Другое дело – двадцать пять государств. На вопрос о христианском милосердии они могут смотреть значительно веселее, на старую дружбу тоже. Во-первых, два миллиона деленные на двадцать пять, уже не два миллиона, а всего восемьдесят тысяч. Во-вторых, двадцать пять всегда могут столковаться между собой, какому двадцать шестому можно подсунуть частное от этого деления.

Итак, конференция состоялась, заседания прошли, и мы, быть может будем, наконец, прочно и солидно устроены на земном шаре, не хуже счастливчиков сенегальцев и бушлеенов, у которых, как известно, паспорта действительны не на три месяца, а на значительно больший срок. Будем мы знать также, куда нам репатриироваться в случае, если станут выселять: в Британскую Гвиану или Нидерландскую?

В общем, результаты от работы конференции получатся, наверное, не хуже, чем мы о них думаем. Наше правовое положение превратится, наконец, в правовое состояние, наше передвижение по земному шару вместо бегства приобретет планомерный характер импорта и экспорта.

А материальная сторона улучшится вне всяких сомнений. Правда, как сообщают доброжелатели, денег для нас у Лиги Наций нет и едва будут до восстановления России. Постройка «Дворца Мира», как оказывается, требует колоссальных затрат. Кроме того, немало средств поглощают раковые опухоли на земном шаре, с которыми Лига Наций энергично борется шестой год. Проектировавшаяся массовая перевозка русских беженцев в Южную Америку, как мы узнали, натолкнулась на непреодолимое препятствие, что у каждого беженца кроме души сохранилось до сих пор кое что из бывшего тела, вес которого представляет некоторый тоннаж. Помощь беженским старикам и детям, точно также встречает свои затруднения: старики, как показало обследование на местах, не могут работать, дети же, согласно докладам комиссии, слишком для этого малы, в особенности те, которые родились после создания Лиги Наций.

Но все эти неутешительные факты с лихвой возмещаются одним радостным сведением, которое окрылит нас, вдохновит и укажет, в конце концов, на что мы можем рассчитывать. Как оказывается, один из представителей Лиги искренне и горячо предложил, следуя велениям христианского долга, обложить благотворительным сбором самих же русских беженцев в пользу тех из них, которые наиболее нуждаются. Хотя мысль о такой помощи и не новая, но от имени двадцати пяти государств она еще никогда не высказывалась.

А между тем, в самом деле, сколько в ней, помимо технических удобств, материальных и моральных преимуществ.

Во-первых, «Дворец Мира» будет достроен. Это раз.

Раковые опухоли на земном шаре опадут. Два.

Интеллектуальный труд в семнадцатой комиссии Лиги будет защищен полностью. Три.

А русские беженцы воспрянут. Оживут. Сначала одна половина, которая не голодает, передает свои средства другой половине, которая голодает. Затем вторая половина, которая перестанет голодать, передаст свои средства той, которая начнет голодать. После этого, та, которая немного поела, опять снабдит средствами тех, которые временно перестали есть. И так, насыщая друг друга, перекидываясь деньгами как футбольным мячом, во главе с Лигой Наций как голкипером беженцы окрепнут в хавтаймах до положения бодрых спортсменов, разовьют мускулы, нервы, укрепят тело, в здоровом теле оздоровят дух. И, в конце концов, кто знает? Может быть, кое-что останется от наших средств и на греческих беженцев и на достройку крыши «Дворца Мира», и на защиту интеллекта тех людей, которые особенно страдают в области умственных способностей и никак не могут выйти из грустного интеллектуального положения.

Итак, выход найден. Бог в помощь конференции. Будем бодро смотреть вперед! 

Возрождение (Париж). 1926. 17 мая.

48

А. Ренников

ПРОПАГАНДА ГЛАЗАМИ

Большевики сами признают, что на религиозном фронте у них дело дрянь.

Недавно мы приводили признание о том, что «религиозные убеждения и предрассудки в рабоче-крестьянской среде слишком сильны» и, что в борьбе с ними ни общество «Безбожник», ни агитотделы, ни наробразы, ни политпросветы, ни профсоюзы ничего сделать не могут.

А теперь, на то же самое обстоятельство жалуется и «Красная звезда», обследовавшая религиозные предрассудки в армии. Оказывается, в красных ротах, составленных преимущественно из сельского населения, верующих красноармейцев от 80 % до 90 %, а в ротах, состоящих, главным образом, из горожан, процентов 70, не меньше.

Таким образом, восемь лет издается «Безбожник» с веселыми карикатурами на распятого Христа, восемь лет в дни религиозных праздников живые болваны таскают в процессиях различные искусственные чучела, восемь лет в комсомолах читаются лекции о легендарности Ноя и реальности Хама, восемь лет Маяковский плюет в небо, Демьян Бедный пишет раешники про Бога, - а предрассудки живут и живут. Переживают не только сожженные чучела, но и настоящих идиотов, погибающих от сифилиса и язв в желудке. Есть от чего, наконец, в ужасе прийти и призадуматься насчет борьбы в ударном порядке.

Красная Армия в отношении предрассудков должна тревожить коммунистов особенно сильно. Неорганизованному мужику, если не поможет «Безбожник», можно пригрозить просто изъятием излишков. Красного рабочего тоже не трудно держать под страхом выдачи вместо заработной платы манны небесной.

Но красный солдат с винтовкой в руке и с Богом в сердце – это уже не шутка. Здесь нужно действовать неспешно и радикально, чтобы меч армии неожиданно не превратился из пса Цербера, стерегущего языческий Ад, в Архангела, охраняющего Царство Небесное.

Всякий коммунист понимает, однако, что борьба с Богом в ударном порядке – дело очень сложное и даже неясное. Можно убить фабричным молотом священника, можно выбить двери в церкви, разрушить алтарь. Но, как ударить по небу?

«- Химия! - радостно говорится в № 61 «Красной Звезды», - вспомним про точную науку. Вот где спасение! Химия поможет! «Химическая академия имени Толмачева», - рассказывает «Звезда», - поставила уже 58 антирелигиозных научных докладов с химическими опытами. Прошлым летом группой слушателей той же академии за время отпуска было проведено 48 антирелигиозных докладов тоже с химическими опытами. Если подобная антирелигиозная пропаганда распространится на все воинские части, то наше дело искоренения предрассудков шагнет далеко вперед. Эту работу, кроме того, нужно начать заранее, нужно использовать будущую допризывную подготовку, где внешкольным занятиям нужно придавать антирелигиозный уклон».

Я не берусь изобразить чувство живейшей радости, какое охватывает «Красную Звезду», при предвкушении результатов химической борьбы с Богом.

«Безбожник», процессии, философские диспуты бывших аптекарских учеников и телеграфистов – все это хорошо, но все это, по мнению «Звезды», ничто по сравнению с химической пропагандой в казармах. Три, четыре хороших количественных анализа, 2-3 качественных, один электролиз воды, одно обратное превращение гремучего газа в воду – и готово. Религиозный дурман, как рукой снимает. Бога нет, души нет, загробной жизни нет, ангелов нет, дьявола нет. Есть только лакмусовая бумажка, проверяющая, где в мире кислота, а где основание.

Возрождение. 1926. 8 июня.

49

А. Ренников

ЛЕ НУВО ПОВР

Ничего так не обогащает нашего брата литератора, как хождение в гости. Сидишь дома, кряхтишь, придумываешь что-нибудь такое исключительное, замысловатое, чтобы изумить мир…

А между тем, тут же, чуть ли не рядом, у кого-либо из добрых знакомых жизнь сама бьет ключом, дает столько материала, что хватает и на Дантов Ад и на полное собрание сочинений Марка Твена.

Взять, вот, хотя бы мою старую приятельницу мадам Короткину. Сколько в ее облике красок! И не внешних, это ерунда. А во внутренней сущности!

Прихожу, например, на Красную Горку с визитом и вижу: дама чуть не в слезах.

- В чем дело, Мария Сергеевна?

- Да вот… Имажене ву… Был у меня только что Аминодор Семенович. Объяснил как следует зарубежные дела… И теперь я вижу ясно, что напрасно исповедовалась и причащалась. Оказывается, наш священник, не совсем священник! Оказывается, от него давно ля благодать э парти!

Успокаивать Марию Сергеевну мне пришлось довольно много и долго. Разъяснил ей вопрос, как умел, посоветовал не предаваться отчаянию, а затем, чтобы окончательно отвлечь в сторону, занялся десятилетней племянницей Леночкой, учащейся во французском коллеже.

- Ну что, детка?... Хорошо идут твои занятия?

- Сертэнеман, мсье.

- Лена, отвечай по-русски, когда тебя по-русски спрашивают! - строго заметила тетка.

- А ты?

- Не твое дело. Я сама знаю когда как говорить! - Имаженэ ву, - снова жалобно обращается ко мне Мария Сергеевна. Эта фийэт Бог знает, как стала выражаться по-русски! Энкруайабль! «Я была пошедшая». «Я иду уходить»... в прошлое воскресенье, на Пасху, форменным образом меня опозорила. С утра пришли визитеры, довольно много народу. Между прочим, зашел почтенный казачий генерал. А как на зло на улице кто-то под окном на дудке начал играть. Генерал спрашивает, что это такое, - я не могу объяснить, хотя и не раз слышала подобные звуки. А Леночка хлопает в ладоши, кричит: «Разве не знаете? Это маршан! Продает казачье молоко!» Вы представляете мое положение? Фигюре ву ма конфюзион? Генерал такой солидный, важный, должно быть, очень обидчивый... а она вместо козье – казачье! Пришлось извиняться... объяснять, что это недоразумение. Влияние коллежа...

Увидев, что хозяйка вполне отвлеклась в сторону, я перешел к основному вопросу, который меня, как визитера интересовал особенно сильно:

- А как вообще поживаете, Мария Сергеевна?

И тут-то Мария Сергеевна начала высказываться полностью:

- Ах, мон Дье, как поживаю!... Да разве здесь, на окраине города, возможно вообще поживать? Квартира, конечно, не дорогая. Не спорю. Удачно нашла... Но зато, что за ужас эти черные кошки! Откуда они! Почему все обязательно черные? В России я так привыкла возвращаться домой, когда черная кошка перебежит дорогу... А тут – тороплюсь утром к метро, у меня дела возле Прентан. И непременно какая-нибудь кошка навстречу. В первые дни пробовала каждый раз возвращаться. Из булочной выбежит – я назад. Из бистро вылезет, я назад. Подойду к воротам, трону их рукой, выхожу обновленная. И снова встречаю. Но, в конце концов, пришлось, конечно, сдаться, прекратить всю борьбу. Пришлось просто зажмуриться, делать вид, что не видишь. Но вы представляете, как тяжело изменять старым традициям? Вы понимаете, как обидно отрывать от себя кусочки прежнего «я»? Да будь у меня те средства, какие были тогда, - я бы не уступила ни одной пяди из своих убеждений! Я бы твердо хранила заветы, чтобы в неприкосновенности донести себя до России... Но что делать, когда приходится повертэ! Что делать, когда живешь только на то, что присылает брат из Америки! Я, само собой разумеется, не завидую богатым, если они богаты давно. Но вот нуво ришь… Против них я почти большевичка. Нажились на войне, на всеобщем развале, разъезжают в авто... И теперь они нуво риши, а я почему-то нуво повр… Почему нуво повр? С какой стати? Где справедливость, дить-ка муа?

Я возвращаюсь от Марии Сергеевны, как всегда, полный материала и красок. И ясно чувствую, что сам никогда не выдумаешь, ни «ля благодать э порти», ни «казачьего молока», ни «нуво повр».

Да, обязательно нужно ходить за темами в гости, бывать у знакомых. Жаль будет, если перестанут, в конце концов, принимать…

Возрождение. 1927. 6 мая.

50

А. Ренников

ЗАПОВЕДИ БЕЖЕНЦА

1

Помни, что ты беженец, и ничто беженское тебе не чуждо. Терпи, надейся, работай, ходи на благотворительные концерты, жертвуй, танцуй, рассуждай, заседай и не забывай, что ты русский человек.

И пусть не будет у тебя иного подданства, кроме российского.

2

Не делай себе фетиша из республики, монархии и вообще образа правления, пока негде и нечем управлять.

Не порть из-за них собственной крови и не отравляй жизнь других.

3

Не пой национального гимна в кабаках, не носи орденов на пиджаке, не ставь на своих визитных карточках чина, не тычь в нос союзникам, что Россия их спасла на Марне или на Адриатическом побережье.

Вообще, будь умнее.

4

Помни, что в праздничный день, побывав в церкви, ты обязан написать письма, заштопать белье, пришить пуговицы, сходить на заседание общества, в котором числишься членом, внести членский взнос, исполнить поручения приятелей, живущих в провинции, навести справки, о которых давно запрашивают друзья из заграницы, навестить одиноких больных знакомых, отдать визит почтенным уважаемым беженцам.

В общем, в будние дни работай, а по праздникам отдыхай.

5

Не будь зарубежным мальчишкой и не спорь с отцами, имея собственных взрослых детей. Уважай мнения старших, если старшие умнее тебя, но не пренебрегай и мнением младших, если младшие тоже не глупее тебя.

6

Не старайся уничтожить своего зарубежного политического противника, не дерись с ним при помощи кулаков, не придавай ему большего значения, чем он заслуживает.

Ограничивайся принципиальными спорами, не перенося вражды на его близких, не насаждай Монтекки и Капулетти там, где соседями оказывается Иван Иванович и Иван Никифорович.

7

Не выходи замуж за иностранца и не женись на иностранке с целью выскочить из беженского положения.

Эти штучки мы хорошо знаем и оцениваем хуже всяких прелюбодеяний.

8

Не пиши мемуаров ради очернения своих сослуживцев и с тайной мыслью в умном виде выставить только самого себя.

Все равно никто не поверит, а критика лишний раз подчеркнет каков ты.

9

Не бери деньги в займы под имущество, которое у тебя осталось в России.

10

Не разводи ради себя чужих жен с их мужьями, основываясь на легкости современного развода: легко может случиться, что бросишь и новую жену.

Не перебивай у своего друга квартиру, случайно выпытав у него адрес. Нехорошо.

Не завидуй собственному автомобилю и яхте богатого иностранца, а наоборот, радуйся: ты уже потерял, а он же только еще собирается.

Не злобствуй на состоятельных беженцев, живущих в довольстве и нанимающих прислугу. Ибо они не умеют сами приготовить даже обеда, а ты умеешь.

Не завидуй, вообще, ни чему и ни кому, ибо от твоей зависти окружающим ни тепло, ни холодно, ты же сам только разгорячишься и, чего доброго, простудишься.

А известно, как дорого лечиться теперь.

11

Итак, держись и крепись, пока что. А дальше – видно будет.

Возрождение. 1927. 12 июля.

51

А. Ренников

МЕЧТЫ


Происходящие в Москве события оживили нашу эмигрантскую среду. Везде разговоры о Троцком, о Сталине, о кавалерии, о портретах, и о высшем техническом училище. Гадают - кто кого или, выражаясь по-парижски, - ки-ки. Наиболее горячие беженцы обсуждают даже детали возвращения домой. В каком классе ехать, по какому маршруту, что с собой брать, как одеться в дорогу. Одна знакомая семья, например, при мне серьезно обсуждала вопрос:

- Брать с собой электрический утюг или не брать?

А мой приятель, экспансивный Андрей Андреевич, купил даже термос. Прихожу к нему в гости потолковать о том, о сем, а он лихорадочно бегает из угла в угол, возится с бутылкой, что-то наливает, что-то завинчивает.

- На пикник собираетесь, Андрей Андреевич?

- Тоже скажете: на пикник! В Россию, батенька, еду. В Россию. Молоко разогрел, чтобы до Петербурга на станциях не вылезать.

Заглохшая мечта о возвращении домой опять всколыхнула истосковавшихся людей. Засветилась в глазах новым огнем, окропила румянцем пожелтевшие лица.

И у каждого свое. У одного – героические ожидания подвига, у другого – мелкобуржуазные надежды. Особенно трогательны мечты моих милых старичков, Виктора Ивановича и Лидии Сергеевны. Провел я у них вечер и чуть не прослезился, в конце концов.

- А лошадей достанем, Витенька?

-Конечно достанем.

-Боюсь, Витенька, что крестьяне теперь на Шепетовку не выезжают. Может быть, ни у кого и лошадей нет! А ты как думаешь, Витенька, жив Терентий или не жив? Хорошо было бы, если бы он или Лука оказались на станции. Довезли бы нас до усадьбы, а там Дуняша пришла бы, помогла бы по хозяйству. Воображаю, как полы загажены за десять лет! Нужно обязательно мастики на рю де Сэвр купить, Витенька. Кто его знает, может быть, в России и в помине никакой мастики нет. Вот, приедем, разложимся и сейчас же полный ремонт. Перила на веранде уже тогда сильно прогнили, нужно переменить непременно. Крышу тоже покрасим, в окна вставим новые рамы, сарайчик для продуктов шалевками обобьем. А в саду ветки, должно быть, давно не подрезали. Это ты уж сам, Витенька, все: подрежешь, почистишь, дорожки поправишь…

Много простодушных, милых сцен наблюдал я в последние дни. И не скажу, чтобы рассуждения Виктора Ивановича и Лидии Сергеевны были самыми наивными из всех. Правда, еще преждевременно строить какие-нибудь планы и радоваться. До чемоданов и перевозки утюгов – далеко. До термоса с молоком – тоже.

Но, к сожалению, бесхитростные мечты Виктора Ивановича и Лидии Сергеевны можно встретить не только у старичков, не считающихся с реальной жизнью, но и у многих полных сил политических деятелей.

Как среди монархистов, так и среди республиканцев, есть такие, которые подобно Лидии Сергеевне мечтают о старом сарайчике, и о перилах веранды, и о новой раме в окне.

- Вот, приедем в Россию, обошьем новыми пунктами покосившуюся на бок программу и заживем на славу народа! - мечтают эсеры.

- Главное – подмести все дворы и натереть мастикой весь русский пол и характер – мечтают крайне правые.

А посреди, между теми и другими, расположились демократические - республиканцы... И мнится им:

Вот, приедут они на станцию Шепетовка! Вот, вылезут из вагона с архивом русской революции, с кульками кадетских лозунгов. И кучер Терентий – тут как тут. Плачет от радости, кланяется в ноги, приветствует:

- Ох, родные мои! Ох, любезные мои! И настрадался же я без вашей республики. И исчах же я без вашего архива и лозунгов!

Возрождение. 1927. 19 ноября.

52

Дон-Аминадо

СУД НАД РУССКОЙ ЭМИГРАЦИЕЙ

Обвинительный акт

21 декабря 1919 г. в 12 часов 35 минут пополудни, в Париже, к постовому ажану, стоявшему напротив здания Большой Оперы, подошел неизвестный среднеодетый господин с полуиспуганным, полунедоумевающим выражением небритого лица, с неопределенностью во всей фигуре. В одной руке господин держал небольшой карманный словарь типа Гарнье под ходким названием «10.000 слов в минуту», в другой – план города Парижа ценою в один франк. За господином тянулась какая-то женская фигура в зеленоватой шляпке типа какаду, в небрежно свисавшем боа типа собаки и в ботиках. На предварительном следствии удалось, между прочим, установить, что незабываемое впечатление произвели на ажана именно ботики. Но, с детства воспитанный на «Декларации прав человека и гражданина», он, конечно, бровью не повел и даже с некоторым участием посмотрел на неизвестного и его даму.

- Скажи же ему что-нибудь, а то он нас еще арестует!.. Стал, как истукан, и слова сказать не может!..

Хотя все это было произнесено скороговоркой с шипением и притом на языке, который во французских лицеях обязательным в то время еще не считался, ажан, однако, немедленно сообразил, что люди эти соединены между собою таинством брака и притом на всю жизнь. Догадка его сейчас же полностью подтвердилась, т.к., уступая нагнетательному напору своей половины, господин полез за словом в карман и, торопливо перелистав несколько страниц сразу, с невероятным блеском выразил выстраданную в течении веков мысль: «Сильвупле… муа… э ма… муатье… буар э манже... пашер!..»

Ажан задумался. По его открытому гладко выбритому лицу пробежали какие-то странные тени. Не то это были тени Великой французской революции, такой, какой ее представляют себе ажаны, не то это было нечто из совершенно другой оперы, но, во всяком случае, не той, напротив которой происходила описываемая сцена. Чем кончился этот первый исторический разговор между блюстителем французского порядка и жертвами российского переворота, на предварительном следствии выяснить не удалось.

Известно только то, что каких-нибудь три или четыре недели спустя несчастные постовые ажаны буквально сбились с ног!.. Беженцы валили толпами, и т.к., главным образом, это были сливки интеллигенции, то, конечно, рисковать своей жизнью они ни в коем случае не хотели, почему их и приходилось брать за руку и, останавливая все уличное движение, переводить на другую сторону.

Кроме того они все до одного были до такой степени любознательны, что ажаны прямо волком взвыли. Все их интересовало и все им надо было узнать сейчас же и до мельчайших подробностей. И как проехать из Галлери Лафайет на могилу Наполеона без пересадки? И почему в Париже нет адресного стола, как в Саратове? И где находится специальное бюро труда для беженцев из Ташкента? И почему здешний ломбард не признает 56-ой пробы для золота и 84-ой для серебра? И что стояло на месте Эйфелевой башни до Эйфеля? И т.д., и т.д.

А тут еще параллельно началась у них вакханалия с визами, с документами, с метрическими свидетельствами, с паспортами… И если хозяева оказались, несомненно, гостеприимными, то и гости показали себя в высшей степени хлебосолами. Оказалось, что каждый беженец имеет до пяти паспортов минимум. Не считая трех-четырех запасных – собственноручных. Так называемый царский, с гербом. Временного правительства, со штемпелем. Гетманский, с булавой. Петлюровский, с трезубом. И розовое «ресеписсе», на промокательной бумаге, из Константинополя. И что было всего поразительнее – это то, что каждый порядочный беженец считал своим неотъемлемым правом проживать по всем пяти паспортам сразу, совершенно не считаясь с законами страны, с государственными установлениями, с республикой, с конституцией. Придет на poste-restante письма получать – гетманский вынимает. Вздумается ему, неизвестно для чего, о транзитной визе в Бразилию хлопотать, он, без малейшего колебания, трезуб вытаскивает.

Европа от удивления разинула рот. Что за странные люди? Что за характеры, нравы, обычаи? Куда и какая нечистая сила носит их по всему земному шару, перебрасывая с места на место? Какая историческая лихорадка трясет их с утра до вечера? Куда они идут, бегут, спешат, торопятся? Сегодня они в Константинополе, завтра в Висбадене, через месяц где-то в чехословацком Брно хлопотливо готовятся к отъезду в Аргентину, а, глядишь, не успели доехать, уже прут обратно и с безумной радостью выгружаются на Gare St.Lazare с детьми, чайниками, бабушками, путеводителями и, перебивая друг друга междометиями и восклицаниями, кричат наперебой и все разом: «Ах, как мы соскучились по Елисейским полям! Нам на каждом шагу не хватало Эйфелевой башни! Разве можно жить без Лувра, без Люксембурга, без Венеры Милосской, баз Галлери Лафайет?» И тут же скопом набиваются в такси, мчатся на всех парах, в две минуты снимают комфорт модерн, немедленно завешивают фотографиями стены, открывают краны, пробуют, как бежит вода, покупают охотничьих сосисок и неизбежной зубровки и уже через полчаса справляют новоселье, чокаясь друг с другом за прошлое, будущее и настоящее, а в 3 часа утра беспомощно толкутся у входной двери, нажимая все кнопки по очереди и хором крича «cordon s.v.p.» – эту историческую ошибку всех эмиграций.

Проходит несколько лет. И что же мы видим? В самом центре Европы, на глазах у изумленного населения, в двух минутах ходьбы от конной статуи Генриха IV, на извилистых берегах совершенно посторонней Сены, на больших парижских бульварах, по которым еще недавно ходили Эмиль Золя и Сара Бернар… возникает совершенно новое, неслыханное, непредвиденное, самостоятельное государство! Непонятная держава с двумя столицами, со всеми своими 52 губерниями, уездами, станицами, местечками, дачными поселками и пригородами. Как грибы из-под земли, появляются: русский клуб с танцами, воскресная школа для стремящихся девочек, ресторан «Душечка» с кулебякой и куплетами, заочные курсы для выжигания по дереву, объединение бывших воспитанников мореходных классов, три совершенно автономных бессарабских землячества, мужской и дамский портной в рассрочку, с полсотни политических партий и один детский сад с площадкой Песталоцци. 

В смысле политического строя это не монархия и не республика, а, так сказать, кооператив. Население в этом кооперативе упрямое, непокорное, своенравное. Живет оно само по себе. Разговаривает только по-русски, питается сплошными борщами, никаких потажей и консомэ не признает, переписывается исключительно пневматичками, разговаривает в метро так громко, что туземцы испуганно шарахаются в сторону, развязно целуют дамам руки к вящему удивлению галльских племен, ездит друг к другу на огонек с тремя пересадками, ключи вместо того, чтобы класть в карман, кладет под коврик, а ночью, бродя толпами по пляс де ля Конкорд, вдруг останавливается напротив Лукзорского обелиска и хором поет: «Волга, Волга, мать родная, Волга, матушка-река, не видала ты подарка от донского казака».

Следствие, которое велось с неослабевающей энергией в течение целых десяти лет и к которому были привлечены лучшие эксперты и специалисты по вопросам эмигрантской жизни, пришло к заключению: эмиграция оккупировала Европу!

Действительно, что видим мы вокруг себя? В кинематографе – русские фильмы, в театре – русские пьесы, в салоне – русские картины, в библиотеках – русские авторы, в кутюрах – русские женщины, в шоферах – русские мужчины… Это ли не нарушение всеевропейской тишины?

Но этого мало. Эмиграция повинна в том, что она завалила мир ватрушками и оглушила его «дубинушкой». Она повинна в диспутах до последнего метро и в танцах до первого метро, в волнующих газетных объявлениях «Бобик, вернись», в игре в бридж, близкой к помешательству, в создании единственного в мире явления – настоящего уездного русского города на иностранной территории… в создании – Биянкура!

На основании вышеизложенного русская эмиграция обвиняется:

- В том, что, выехав за пределы родной страны, она обнаружила неслыханную непоседливость, злостную многопаспортность, «охоту к перемене мест». Она искала и до сих пор продолжает искать, где ей лучше, как рыба ищет, где ей глубже, но что простительно рыбе, то совершенно непростительно эмиграции! Она то и дело путается под ногами у знатных иностранцев, с которыми позволяет себе здороваться за руку и даже переходить на «ты». Она не смущается ни визами, ни коридорами, ни кордонами, ни карантинами и заполняет собой решительно все.

- В том, что в благоустроенных государствах с конституциями, с парламентами, с электричеством, газом и центральным отоплением она основала свое собственное государство, внедрившись со своими нравами, обычаями и законами в приютившие ее страны. Но и этого мало: она успела, несмотря на то, что все время находится в бегах, народить детей, напичкать их мукой «Нестле» и таким образом создать себе прочную смену. И теперь эти цветы жизни будут продолжать то же самое – распространяться по Европе, по Америке, по всему миру.

- В том, что, окопавшись в чужой стране, она не пожелала и не желает слиться воедино с живущими бок о бок с ней местными жителями, которых возмутительно искренне продолжает считать иностранцами. А по ночам, когда вся Европа спит и видит сны, опять и опять садится она в кружок и попивает чаек, не имея при этом никаких сберегательных книжек. Она по-прежнему жаждет форточек и филипповских калачей и вместо того, чтобы честно сказать «километр», упорно говорит «верста»! Она живет по-своему, не считаясь ни с чем…

Принимая во внимание все вышеизложенное, русская эмиграция предается суду общественного мнения с участием господ сословных представителей.

Судебно-медицинская экспертиза

Продолжительные наблюдения над здоровьем обвиняемых привели меня к целому ряду выводов, которые вкратце я и имею честь доложить суду.

В целях объективности я позволю себе остановиться на явлениях как положительных, так и отрицательных.

К положительным явлениям надо прежде всего отнести так называемое хроническое недоедание. Мы отлично помним, что в доброе старое время в России одной из основных причин многочисленных и тяжелых заболеваний было как раз нечто диаметрально противоположное.

Как общее правило и независимо от общественной среды, русский человек сплошь и рядом переедал. Постоянная изжога, тошнота, ощущение тяжести, плохой обмен веществ, избыток жировых отложений, атония кишок, общая анемия и целый ряд других не менее характерных симптомов – все это как рукой сняло. Эмиграция отощала, подтянулась, выпрямилась, стала суше, крепче, стройнее и поджарее. Таким образом, горький хлеб изгнания неожиданно оказался могущественным фактором общественного оздоровления и даже, если угодно, омоложения. Особенно больших успехов достигли в этом отношении наши дамы, которые, как вы видите (жест в сторону зала), что ни год, то становятся все моложе и моложе.

Вторым положительным явлением в области национального здоровья следует признать отношение эмиграции к аппендициту. Всем вам, конечно, известно, что любой человек может жить без слепой кишки, в то время, как никакая слепая кишка не может жить без человека. Несмотря на это, еще совсем недавно российский человек и его кишка отлично уживались вместе и никогда друг на друга не жаловались. Происходило это по большей части от преступного равнодушия и презрения к своему собственному здоровью, от всегдашней в этом отношении халатности и лени, а главное – от нашей веками выработанной привычки полагаться во всем на судьбу и на счастливый исход… Авось, кривая и вывезет!..

Когда же оказалось, что кривая вывезла нас прямо заграницу, то все немедленно сообразили, что перевести это русское «авось» на французский язык, по всем видимостям, не удастся. Взоры интеллигенции, естественно, обратились к Ивану Павловичу Алексинскому, который сосредоточенно хмурился и уже точил нож. И не прошло и пяти лет после отъезда из России, как подавляющее большинство русской эмиграции лежало на операционном столе и резалось напропалую. Нечего и говорить, что результаты этого народного движения не замедлили очень скоро сказаться и, разумеется, в самом лучшем смысле. Можно положительно утверждать, что отрезанный аппендикс сделался такой же обязательной формой одежды эмигрантской, как галстук или воротник.

Однако наряду с этими глубоко отрадными явлениями я не могу не указать на целый ряд в высшей степени прискорбных и нежелательных.

Явления эти – упорное и прогрессивно-возрастающее уменьшение фосфора в организме и, как неизбежное последствие этого уменьшения, ослабление памяти и рассеянность. На письма не отвечают, долгов не помнят, адреса путают, приходят в гости и забывают уйти, обещают жениться и не женятся и, наконец, даже цитаты великих классиков перевирают!..

А в то же время при такой повальной забывчивости нам, врачам, приходится, наоборот, наблюдать очень много случаев болезненной гипертрофии памяти. Я имею ввиду, господа судьи, ту эпидемию мемуаров и воспоминаний, которая, положительно, принимает характер народного бедствия.

Следующим неприятным явлением следует признать массовое и персональное раздвоение личности. Эмигрантская личность раздваивается не только внутри себя самой, но и вовне. Шоферы раздваиваются на один союз шоферов и другой союз шоферов, инженеры раздваиваются на один союз инженеров и другой союз инженеров, ученые раздваиваются на один академический союз и другой академический союз и т.д., и т.д., и т.д. Само собой разумеется, что от такого сплошного раздвоения у эмиграции начинает рябить в глазах.

Если, однако, не считать таких нежелательных общественных явлений, как раздражение желчного пузыря и повышенная чувствительность, то следует признать, что эмиграция в целом обнаруживает несомненную живучесть, исключительную выносливость, приспособляемость, упругость и гибкость.

Речь прокурора

Господа судьи! Господа сословные представители!

В Европе с незапамятных времен существует правило: «Если вы пришли к занятому человеку, то скорей кончайте свое дело и уходите!»

Конечно, вы сами понимаете, господа судьи, что это относится к кому угодно, но только не к русским.

Во-первых, не такие это люди, чтобы кончать свое дело обязательно поскорее.

А во-вторых, если дело даже и кончено, то для чего же, собственно говоря, уходить, когда можно заварить чай и побеседовать по душам?!

Сколько этого золотого времени употребили мы на эти взаимные чаепития!

А сколько раз еще вламываются к вам без спросу, без предупреждения, будят детей, галдят на лестнице, тыкаются, спотыкаются и с непринужденным похахатыванием заявляют:

- А мы думали, что вы уже спите!..

За что? Чего ради? За какие грехи, вольные и невольные? Ведь это же, господа, нечто среднее между взаимным грабежом и неизлечимым сумасшествием. Ведь все же заранее известно и переизвестно… Что мебель в рассрочку, чай в накладку, большевики на волоске, Тузикова сошлась, Пузикова разошлась и потом – Ах! Как мы засиделись! И бух в метро… А потом надо чашки мыть, комнаты проветривать, выключатели выключать, окурки подбирать, пирамидон глотать, а пожаловаться некому!..

А взаимные юбилеи и чествования! Сегодня я тебе юбилей, завтра ты мне юбилей, сегодня я говорю, что слезы мне мешают говорить, завтра ты говоришь, что слезы тебе мешают говорить, сегодня я говорю, что ты высоко несешь свое знамя, завтра ты говоришь, что я высоко несу свое знамя…

Какие тундры и какие тропики могут дать столько впечатлений и уму, и сердцу, сколько их может дать одна какая-нибудь лестница в доме, населенном русскими?

Какое сияние северной зари может сравниться с этими всунутыми в щели и шпильками приколотыми к дверям записочками? – «Петя скоро вернется, подождите здесь» – «Стучите сильнее, мы купаемся» – «Придите через час, я сплю» – «Присмотри за молоком, чтобы оно не сбежало, а мы ушли в синема» – «Муся, когда поужинаешь, поставь котлеты под кровать, там прохладнее».

И, наконец, на самом седьмом этаже, на обрывке повестки от судебного пристава, торопливым почерком набросанный экспромт: «Нас выселили… Приходите на новоселье, об адресе известим».

Спрашивается, зачем ездить в тундру и в Африку?!

А уж что делается внутри этих домов и жилищ, и вообразить немыслимо!

Начать с того, что ни в одной комнате нет кровати. Потому что все эстеты и предпочитают матрас на четырех ножках. С разноцветными подушками, как в Московском художественном.

На стульях никто не сидит. Сидят на пуфах, на шкурах, на ковриках, на ручке кресла, на радиаторе, на углу письменного стола.

Лампы покрыты поэтическими абажурчиками, переделанными из носовых платков.

А ровно в четверть первого ночи, когда все порядочные французы спят, неизвестно откуда появляется гитара и присутствующие исполняют по очереди «Бублички», песенки Вертинского и «Гори, гори, моя звезда»…

И когда возмущенные соседи начинают уже бешено колотить в стенку, то все, как один человек, презрительно пожимают плечами и, не поворачивая головы, роняют:

- Пти-буржуа!..

И это, господа судьи, называется… пользоваться гостеприимством и задушевно благодарить за чужие хлеб-соль?!

Французский стиль ни до чего другого в своем совершенствовании не дошел, как до простоты и точности. И поэтому на визитных карточках французы пишут: «Мосье Дюпон, аршитект». Или: «Мадам Ивон, кутюрьер».

Коротко и ясно.

Приходилось ли вам, господа судьи, читать русские визитные карточки заграницей?

Приходила ли вам мысль, что одна такая визитная карточка – это целый исторический роман в четыреста пятьдесят страниц убористого шрифта с прологом и эпилогом. Знаете ли вы, что эти визитные карточки можно читать запоем, не отрываясь, забывая обо всем на свете, дни и ночи напролет?!

Краткость времени не позволяет мне исчерпывающе остановиться на Павле Афанасьевиче Кротове, «копченом рыбопромышленнике», на Марье Ивановне Гуляй-Горячкиной, «повивальной бабке мирного времени” и на И.А.Тимофееве, “омде-менаж, он же фам».

Но что вы скажете по поводу Фанни Осиповны Малкиной, «франко-русской массажистки»? Или Семена Семеновича Гуссака, «мозольного оператора, быв. поставщика короля Черногорского»? Или такого изящного пустячка, как Софья Васильевна Бер, «первые и вторые руки»? Или, наконец, такого непревзойденного шедевра, как «Мадам Аграфен де Кушакофф, ансьен тетесс де ля виль дэ Торжок»?! Что в переводе на домашнее наречие должно означать: жена бывшего городского головы города Торжка!..

На что же нам после всего этого рассчитывать и куда мы идем?!

Впрочем, пойдем в редакции русских газет в отдел объявлений!..

- «Беру на воспитание умственно-недостающих».

- «Ищу бонну в обмен на комнату».

- «Требуется серьезная особа для расширения компаньона».

- «Катя, одумайся! Я – уже!»

Что ж, это часто встречается в мировой истории или нет?!

Господа судьи, господа сословные представители! Не будем останавливаться на мелочах!

Перед вами прошел длинный ряд свидетелей защиты и свидетелей обвинения и я ни минуты не сомневаюсь в том, что показания их глубоко запали вам в душу.

Господа судьи, господа сословные представители! Во имя будущих эмиграций, но уже других народов, дабы на русском примере им повадно не было, я требую сурового обвинительного приговора.

Речь защитника

Господа судьи, господа сословные представители!

Про русскую эмиграцию еще Карл Маркс сказал, что терять ей нечего, а приобрести она может все! На этот раз Маркс не ошибся.

В поте лица своего зарабатывает она аперитивы свои и, не угашая духа своего, пьет горький ситронад изгнания в угловых кафе!

Взгляните на карту земного шара и посмотрите, что делается!..

На Гавайских островах какие-то бывшие статские советники разводят свекловицу, а по вечерам, собравшись в кружок, читают «Иллюстрированную Россию», «Последние новости» и «Возрождение».

В дебрях Бельгийского Конго русские инженеры прокладывают железную дорогу и еще находят время обучать голых негров, как надо варить борщ.

В Сингапуре, в Австралии, малороссийские танцоры откалывают такого гопака, что публика по три дня не вылезает из мюзик-холла и пьет горькую.

В Нью-Йорке Игорь Сикорский на американские доллары строит «Илью Муромца».

В Буэнос-Айресе Алехин публично вгоняет в пот Капабланку.

Вертинский умудряется забраться в Иерусалим и петь свои песенки на гробнице Рахили.

В Севилье, в сердце Испании, князь Церетелли ставит «Князя Игоря» и добивается того, что, все население вместо того, чтобы танцевать хабанеру, пляшет половецкие пляски.

Во Флоренции в двух шагах от Мадонны Рафаэля висят по стенкам малявинские бабы.

А ткнитесь вы в Париже на пляс Пигалль и вам, действительно, покажется, что вы бредите!.. Цыгане – русские, балалаечники – русские, американский джаз – русский, румынский оркестр – русский, венгерская капелла – русская, гарсоны – русские, метр д’отели – русские, пикадоры с шашлыками – русские и даже знаменитые Черноземов-систер – тоже русские!

А в это же время нормальная русская вдова выходит замуж за сэра Детердинга и становится леди.

Саша Зубков, ни слова не говоря, женится на сестре Вильгельма.

А русская княжна Вачнадзе вступает в законный брак с авиатором Костом и участвует в перелете через Атлантический океан!

Что же это, господа судьи, - непрошеное внедрение в чужую жизнь, как полагает господин представитель обвинения, или культурное влияние русской эмиграции на Европу и Америку??

Но пойдем дальше! Нас упрекают в нежелании ассимилироваться и в ином смысле!.. Нас обвиняют в упорном нежелании научиться грамоте, в незнании французского языка, в презрении к грамматике, в невообразимом акценте, в убийственном произношении!..

Но позвольте вас спросить, откуда такая уверенность, что нам это действительно необходимо?!. Почему и на каком основании вы думаете, что творить наши эмигрантские ценности мы обязаны исключительно по-французски?

Тургенев двадцать пять лет прожил за границей и не постеснялся все свои произведения написать на языке, который справедливо называется тургеневским, а не французским!..

А затем, позвольте вам прямо заявить, что при всем моем глубоком уважении к великолепному галльскому наречию, при всем моем искреннем преклонении перед великой французской литературой, я, однако, не менее искренне сомневаюсь и спрашиваю, должны ли мы в самом деле забивать свои головы неправильными глаголами и наполнять свои бессонные ночи трагическими сомнениями – где надо говорить «ле» и где «ла»…

Я вот часто думаю о нашем подрастающем поколении, об этих русских голых коленках, пребывающих в здешних лицеях, и прихожу к грустному заключению, что ничего утешительного из этих коленок не получится!.. Я, старый классик, воспитанный на Корнелии Непоте, Салюстии Криспе, Горации Флакке и на подстрочниках к ним, я иногда, знаете ли, в ужас прихожу от этого самого акцента, ударения и произношения!..

Слыхали ли вы когда-нибудь, как они читают записки Юлия Цезаря о Галльской войне, не говоря уже о том, что самого Цезаря они позволяют себе называть не более и не менее, как Жюль?!. Вместо тяжелой, торжественной, латинской меди – какое-то потрясающее легкомыслие и голая небрежность!..

Семейное положение у нас, в большинстве случаев, такое: с одной стороны, мы как будто бы женаты, а с другой – как будто бы и холосты. А получается это потому, что жены наши – дневные машинистки, а сами мы – ночные шоферы. Так вот, уже несколько лет, как мы ни стараемся, а встретиться не можем. Приходится ограничиваться одними дружескими записочками и класть их вместе с ключом под коврик. Вот, господин прокурор, и разберитесь: состоим мы в браке или не состоим? И какое у нас при этом положение: семейное или пиковое?

А что касается процентных бумаг, то это такие бумаги, высокоуважаемый господин прокурор, что проценты по ним платить – мы платим, а когда надо на часы посмотреть, то звоним по телефону по известному вам адресу и умоляем, чтоб посмотрели!..

А что касается регулярного дохода, то пурбуары.

А что касается нерегулярного дохода, то те же самые пурбуары и в том же виде!.. Потому что хотя мы и работаем во имя светлого будущего, но, главным образом, на такси и ночью!

Что же тут удивляться и колотить себя кулаком в грудь, что ни инспектора, ни контролеры не имеют от нас настоящих радостей!

Господа судьи! Господа сословные представители!

Я надеюсь, что ваша совесть подскажет вам тот мудрый и поистине единственный приговор, который напрашивается сам собой в этом исключительном и незабываемом деле.

Я ходатайствую о полном оправдании моих подзащитных (жест в сторону зала) и если я прошу этого, то не как милости и великодушия, а как величайшей правды и величайшей справедливости по отношению к явлению неповторимому и единственному в мировой истории – по отношению к русской эмиграции!..

Присяжные заседатели удаляются в совещательную комнату и после недолгого совещания выносят подсудимой – русской эмиграции – оправдательный приговор.

Иллюстрированная Россия (Париж). 1930. № 45 - 47.

 Составители: Г.Р. Аврамченко, Е.А. Гаврикова, С.В. Карпенко, И.Д. Маркусеева

очерки истории/ энциклопедический словарь/ учебно-методическое пособие/ хрестоматия/ альбом/ о проекте